Георг Эберс - Арахнея
И раздавшиеся громкие, все усиливавшиеся возгласы одобрения были вполне заслужены, но для измученной души Ледши эти восторженные клики казались каким-то оскорблением, горькой насмешкой. Ганно же это представление показалось не заслуживающим ни малейшего внимания. Зрелище, могущее его затронуть или поразить, должно было быть сильнее или грубее. Кроме того, он не любил вообще никаких представлений; по натуре замкнутый и спокойный, он лишь изредка, сдаваясь на уговоры близких, посещал в портовых городах состязания атлетов или звериный бой. Он чувствовал себя хорошо только в открытом море, на своем корабле. Любил он больше всего в тихую ночь смотреть на звезды, сидя на корме и управляя рулем, и при этом мечтать о прекрасной девушке, которую его храбрый брат Абус нашел достойной стать его женой. Заслужить любовь этой прекраснейшей из девушек представлялось для Ганно величайшим счастьем, и молодой пират считал себя достойным этого счастья, потому что в открытом море, когда надо было хитростью и силой бороться с сильнейшим неприятелем, потопить корабль, захватить добычу, он мог с уверенностью постоять за себя. Легче, чем он ожидал, удалось ему его сватовство; отец будет этим очень доволен. А он гордился тем, что ради любимой девушки должен отважиться на то смелое, дерзкое предприятие, о котором она его просила. Да и не была ли вся его жизнь только игрой с опасностью? Будь у него вместо одной жизни целый десяток, то и тогда потеря их не казалась бы для него слишком дорогой ценой за обладание Ледшей. Пока Альтея изображала богиню победы и вокруг нее раздавались крики одобрения и восторгов, Ганно перечислял в уме собранные им сокровища с тех пор, как отец предоставил ему часть в добычах. Как только он соберет десять талантов золотом, он тотчас же оставит опасный морской разбой и будет возить лес и рабов с берегов Понта в Египет, а ткани — из Тенниса, оружие и утварь — из Александрии в понтийские города. Подобной торговлей разбогател отец Ледши, и он хочет быть богатым не ради себя — о нет! он ведь малым довольствуется, — а ради того, чтобы усладить жизнь своей жены, окружить ее роскошью и украсить ее прекрасное тело драгоценностями. У него уже было припасено несколько таких украшений, они были так тщательно скрыты, что даже Лабайя не знал о их существовании.
Как умолкнувший шум мельничного колеса пробуждает мельника от сна, точно так же наступившая тишина на площади пробудила Ганно от его мечтаний. Что же там видела такого интересного Ледша, если она не слыхала его тихого зова? Наверно, отец и Лабайя простились с бабушкой и ищут его везде напрасно.
Да, так оно и было: с «Совиного гнезда» раздался резкий призывный свист старого пирата, а Ганно привык повиноваться. Он слегка коснулся плеча возлюбленной, тихо прошептал, что должен тотчас же вернуться на остров и согласись она с ним поехать, она тем доставит большое удовольствие старику.
— Завтра, — ответила Ледша решительным тоном.
Повторив еще раз, какие знаки она ему подаст перед нападением, она кивнула ему и, вступив на нос лодки, с легкостью птицы выскочила на берег, и заросли скрыли ее от взоров Ганно.
XII
Не удостоив его даже прощальным взглядом, Ледша осторожно пробралась в тени кустов до большого сикомора, только одна сторона которого освещалась огнями, горевшими вокруг палаток, а другая была погружена во мрак, и там под деревом была скамейка, поставленная по приказанию Мертилоса, часто отдыхавшего здесь во время жары. К ней-то и направилась молодая биамитянка: она знала, что, сидя на ней, могла, не замеченная никем, обозревать освещенное пространство перед палатками. Какая пестрота и оживление господствовали там! Огромная свита приехала с пелусийцами, а многих привез корабль, пришедший после полудня из Александрии, как ей сказал Биас.
Этот корабль принадлежал, по слухам, Филатосу, знатному родственнику Птолемея. Если она не ошибается, то молодой стройный грек, только что поднявший опахало из страусовых перьев, скатившееся с колен Дафны, именно и есть Филатос.
Представление было окончено. Молодые невольники в пестрых одеждах и ловкие прислужницы с блестящими золочеными обручами на руках и ногах ходили между гостями, предлагая им прохладительные напитки. Гермон, поднявшийся с колен с венком на голове, гордо, точно его сама богиня победы увенчала, стоял близ постамента, пока Альтея отвечала поклонами и улыбками на восторженные крики зрителей.
Ледша следила не спуская глаз за каждым движением скульптора.
Едва ли дочь Архиаса была той, которая удерживала его вдали от нее. На дружеский вопрос, обращенный к нему Дафной, он ответил коротко и неохотно и тотчас же поспешил подойти к Альтее, которую стал горячо благодарить за доставленное удовольствие. А теперь он даже поднес к губам край ее пеплоса. Улыбка презрения искривила губы Ледши, но даже и прочим гостям показался странным этот необычный в их кругу знак почтения, и молодой Филатос обменялся с седобородым греком взглядом удивления. Это был Проклос, занимающий должность грамматеуса (церемониймейстер — хранитель преданий) при дионисийских играх и верховный жрец Аполлона. Он был одним из влиятельнейших людей Александрии и принадлежал к любимцам царицы Арсинои. По ее поручению посетил он двор сирийского царя и теперь на обратном пути вместе со своей спутницей Альтеей пользовался гостеприимством Филиппоса в Пелусии. Желая заручиться его расположением для своих целей, он последовал за ним в Теннис. Несмотря на свои довольно преклонные годы, он еще любил пользоваться успехом у красивых женщин, и слишком восторженное поклонение молодого скульптора по отношению к Альтее ему сильно не понравилось. Насмешливо осматривая Альтею и Гермона, он громко сказал:
— Прими мои поздравления, великий мастер, но вряд ли мне нужно тебе напоминать, что богиня Нике не дозволит никому, даже самому воплощению доброты и грации, присуждать награды, которые только она имеет право дать.
При этих словах он гордо поправил лавровый венок на своих жидких локонах.
Тиона, супруга Филиппоса, быстро перебила его:
— Будь я не старая женщина, а юноша, подобно Гермону, я бы предпочла — верь мне, благородный Проклос, — венок, дарованный мне Грацией, победному венку суровой Нике.
Морщинистое лицо почтенной матроны выражало так много сердечного участия, и звук ее густого голоса звучал так дружески, что Гермон сдержал резкий ответ, готовый было уже сорваться с его губ, и, обращаясь к Проклосу, хладнокровно заметил, что почтенная Тиона совершенно права: в этом приятном веселом кругу венок, данный ему красивой женской рукой, является для него самым приятным даром, и он сумеет его ценить и сохранить.
