Александр Дюма - Шевалье де Мезон-Руж
— А кто просит его делать первый шаг? Я их уже сделал пятьдесят, а он никак мне не ответил. Нет, — продолжал Морис, покачав головой, — нет, конечно же дело не в этом.
— Ну, тогда в чем же?
Морис предпочел промолчать.
На следующий день после этого объяснения с Женевьевой, он приехал к ней в два часа дня и нашел ее одетой для выхода.
— А, добро пожаловать, — сказала Женевьева, — вы будете сопровождать меня в качестве кавалера.
— И куда вы направляетесь? — спросил Морис.
— Я еду в Отей. Прекрасная погода. Я бы хотела немного прогуляться пешком. В экипаже мы доедем до заставы, там оставим его и пойдем в Отей пешком. Когда я закончу в Отее свои дела, мы вернемся к экипажу.
— О, — сказал восхищенный Морис, — вы дарите мне великолепный день.
Молодые люди отправились в путь. Они миновали Пасси, их экипаж спускался вниз, слегка подпрыгивая на неровностях дороги, затем они продолжили свою прогулку пешком.
Подойдя к Отею, Женевьева остановилась.
— Подождите меня в конце парка, — сказала она. — Я приду сразу, как только закончу свои дела.
— К кому же вы идете? — поинтересовался Морис.
— К подруге.
— Я не могу вас сопровождать?
Женевьева, улыбаясь, покачала головой.
— Это невозможно, — сказала она.
Морис кусал губы.
— Хорошо, — сказал он, — я подожду.
— Что? — переспросила Женевьева.
— Ничего, — ответил Морис. — Вы долго там будете?
— Если бы я знала, что так побеспокою вас, Морис, что вы сегодня заняты, — сказала Женевьева, — то никогда не стала бы просить оказать мне эту маленькую услугу, я попросила бы сопровождать меня…
— Мсье Морана? — быстро спросил Морис.
— Вовсе нет. Вы ведь знаете, что мсье Моран на фабрике в Рамбуйе и вернется только вечером.
— Тогда кому бы вы отдали предпочтение?
— Морис, — нежно произнесла Женевьева, — я не могу заставить ждать человека, назначившего мне встречу, если вы не можете меня подождать, то возвращайтесь в Париж, только потом пришлите мне экипаж.
— Нет, нет, сударыня, — живо сказал Морис, — я к вашим услугам.
И он поклонился Женевьеве, которая, слегка вздохнув, направилась в Отсй.
А Морис отправился в место, назначенное для встречи, и, прогуливаясь взад и вперед, сбивал своей тростью верхушки трав, цветов и сорняков, которые росли вдоль дороги. Как все очень занятые люди, Морис туда и обратно ходил довольно быстро.
Что сейчас особенно занимало все мысли Мориса, так это желание знать, любила ли его Женевьева или не любила совсем. Она держала себя с молодым человеком как сестра или подруга, но он чувствовал, что ему этого было недостаточно. Всем сердцем он любил ее. Она стала вечной думой его дней, бесконечно повторяющимся сном его ночей. Раньше ему нужно было только одно — вновь видеть Женевьеву. Теперь этого было недостаточно: ему нужно было, чтобы Женевьева его любила.
Женевьевы не было около часа, и это время показалось ему вечностью. Но вот он увидел, как она направляется к нему с улыбкой на устах. Морис же, напротив, шел к ней, нахмурив брови. Наше бедное сердце устроено так, что умудряется искать неприятности даже в самом счастье.
Улыбаясь, Женевьева взяла Мориса под руку.
— Ну, вот и я, — сказала она. — Простите, друг мой, что я заставила вас ждать…
Морис ответил кивком, и они пошли по чудесной аллее, тенистой, влажной, густой, поворот которой вывел их на большую дорогу.
Это был один из тех дивных весенних вечеров, когда каждое растение питает воздух своим ароматом, каждая птица, сидящая на ветке, поет свой гимн Всевышнему, один из тех вечеров, которые, кажется, предназначены для того, чтобы навсегда остаться в воспоминаниях.
Морис молчал, Женевьева о чем-то думала. Она обрывала лепестки букета, который держала в руке, опирающейся на руку Мориса.
— Что с вами? — спросил вдруг Морис. — Что вас так огорчило?
Женевьева могла бы ему ответить: «Мое счастье».
Она посмотрела на него своим нежным и поэтичным взором.
— А вы сами, — сказала она, — разве вы сегодня не более грустны, чем обычно?
— Я, — сказал Морис. — У меня есть причина быть грустным, а вы?
— Вы несчастны?
— Конечно. Разве вы никогда по моему дрожащему голосу не замечали, как я страдаю? Разве не случалось, что во время беседы с вами или вашим мужем мне приходилось вставать, как будто мне не хватало воздуха, и выходить, ведь мне казалось в такие моменты, что моя грудь вот-вот разорвется?
— Но, — спросила смущенная Женевьева, — чем вы объясняете это страдание?
— Если бы я был кокеткой, — сказал Морис, горько засмеявшись, — я бы сказал, что у меня расшалились нервы.
— А сейчас вы тоже страдаете?
— Очень, — сказал Морис.
— Ну, что же, тогда будем возвращаться.
— Уже?
— Конечно.
— Ах, да! Правда, — прошептал молодой человек, — я и забыл, что мсье Моран должен вернуться из Рамбуйе до наступления сумерек, а уже смеркается.
Женевьева посмотрела на него с упреком.
— Опять! — сказала она.
— Почему же в прошлый раз вы так расхвалили мне мсье Морана? — спросил Морис. — Это ваша вина.
— А с каких это пор, — спросила Женевьева, — перед людьми, которых ценишь, нельзя говорить того, что думаешь о человеке достойном уважения?
— Слишком сильно это уважение, раз оно заставляет вас так ускорить шаги из боязни опоздать на несколько минут.
— Сегодня вы крайне несправедливы, Морис. Разве я не провела с вами часть дня?
— Вы правы, я и правда слишком требователен, — вновь начал Морис, отдаваясь раздражению. — Пойдем к мсье Морану, пойдем!
Женевьева чувствовала, как досада переполняет ее сердце.
— Да, — сказала она, — пойдем к мсье Морану. Он, по крайней мере, друг, который никогда не доставляет мне неприятностей.
— Да, такие друзья всегда ценны, — сказал Морис, задыхаясь от ревности, — и я гоже хотел бы иметь таких.
В это время они уже шли по большой дороге, горизонт алел в последних лучах заходящего солнца, которые играли на позолоченной резьбе собора Инвалидов. И первая звезда, та самая, что в прошедшие вечера уже привлекала взор Женевьевы, засияла в темной синеве неба.
Со смиренной покорностью Женевьева выпустила руку Мориса.
— Что с вами? Вы и меня заставляете страдать, — сказала она.
— Ах, — ответил Морис, — я ведь не такой интриган, как некоторые. Я не умею заставить себя любить.
— Морис! — воскликнула Женевьева.
— О, сударыня! Если он всегда добр, всегда в ровном настроении, то только потому, что он не страдает.
