Владислав Хапров - Ватажники атамана Галани
— Никудышней, значит, был учитель твой швед, — сказал Матвей Ласточкин. — Вот пойдёшь с Галаней на Хвалынь похваляться, выйдет у вас битва с персами, а те рубаки знатные, им голову тебе снести, что курёнку. Нужно, чтобы ты смог от них отбиться и живот свой сберечь. Коли шпагой хоть как-то владеешь, то и саблей быстро рубиться научишься.
— Рассольчику бы сначала, Матвей Иванович, для снятия головной боли, — робко произнёс я.
— Будет тебе рассольчик, коли сумеешь взять его, — ответил Душегуб.
Он привёл меня на небольшую полянку. Посреди неё стоял столб, которому придали грубое подобие человеческой фигуры с поперечной перекладиной, изображавшей руки. Матвей Ласточкин стал за столбом и взял длинную палку. Позади столба он поставил глиняную крынку с огуречным рассолом. Сказал:
— Представь, что это твой самый злейший враг, не дающий тебе опохмелиться. Сделай свирепую рожу и вперёд. Руби супостата почём зря. Только сначала перекинь сабельку из правой руки в левую. В этом вся соль. Супротив левши не устоит даже самый опытный боец.
Я состроил гримасу, вызвавшую у моего учителя глубокое разочарование.
— Да, с боевым духом у тебя неважнецки. Разозлись, как следует и проломи гаду черепушку.
Я зарычал, перекинул, как и было сказано, саблю в левую руку и бросился на столб. Но, вместо того, чтобы стоять и не рыпаться, как и положено столбу, тот больно ударил меня по лбу, от чего я упал на землю и едва не потерял сознание.
— Не попал, — произнёс Матвей Ласточкин. — Давай снова.
Я поднялся на ноги, сообразив, что клинок сабли скользнул мимо столба, и я врезался в него на полном ходу. Мне было больно, и я чертовски разозлился, решив изрубить проклятого деревянного истукана в щепки.
— Вот теперь у тебя парсуна какая следует. Вперёд! — скомандовал Матвей Ласточкин.
— Матвей Иванович, дай опохмелиться, — взмолился я.
— Убей врага и отними у него крынку, — непреклонно ответил мой мучитель.
Я снова устремился на потешного деревянного неприятеля, но проклятый Душегуб ловко отбил палкой моё оружие и, получив ещё один здоровенный шишак, я сполз по столбу вниз.
— Ты как следует разозлился, но слепая ярость в бою до добра не доводит, — продолжал наставлять меня Матвей Ласточкин. — Ты должен быть зол, мысль о том, что ты сейчас намотаешь кишки неприятеля на свой клинок, должна доставлять тебе радость, но упаси бог, чтобы при этом отключалась голова.
Вскоре я начал делать некоторые успехи, и получил наконец желанный огуречный рассол. А по прошествии нескольких дней уже довольно ловко рубился на саблях с Матвеем Ласточкиным, овладев хитрым приёмом с левой рукой.
Ещё пришлось учить меня стрелять. Искусством сим, как уже упоминалось, я владел из рук вон плохо и поначалу беспременно мазал по полену. стоявшему на пеньке в пятидесяти шагах от меня. Матвей Иванович ругался и обзывал меня слепым дураком. Однако, упорство и труд всё перетрут, как любил говаривать мой батюшка. Постепенно мои выстрелы сделались всё точнее и точнее. Через четыре дня, изведя все запасы пороха, бывшие на острове я уже мог всадить пулю в медную полушку.
По вечерам, когда Иринка варила в большом артельном котле кашу, Матвейка Душегуб учил меня, как следует держать себя среди татей и ихним законам.
— Ты говоришь, что прослужил четыре года на полицейском съезжем дворе, — спросил меня он.
— Да.
— По фене болтать научился?
— Какой только дряни на допросах не нахватаешься.
— Феня волжских ушкуйников мало отличается от фени городских воров. Но различия всё же есть. Ушкуйники ведь кто — по большей части беглые всех мастей, а ещё рыбаки и бурлаки. И разговор у них потому отдаёт рыбой. Белугой у них величают большое судно — бус или досчатник, осетром — расшиву, коломенку и мокшану — щукой, а романовке или косной и вовсе почтения нет — карасём кличут. Когда они идут кого то грабить — говорят псалмы петь или зипуна добывать, а, прыгнув на палубу купца, кричат «сарынь на кичу», то бишь брысь на корму и лягай мордой вниз.
Матвейка Душегуб научил меня языку ушкуйников и тайным знакам, по которым тати узнают друг друга. Большую часть науки я схватывал налету, только, когда начал горланить песни. Горошина забивалась в угол и до вечера не вылезала оттуда. Впрочем, сам Матвей Ласточкин моими вокальными данными остался доволен.
— Хрипотцы, пропитости в голосе не хватает, — сказал он. — Ну да это дело наживное.
И продолжал:
— Слушай Артемий и постарайся запомнить всё, что я скажу. Атамана ушкуйники выбирают. Избранному они затем подчиняются беспрекословно, но не как холопы господину, а как младшие братья старшему. Есаулов, сотников и десятников назначает атаман. Если вся ватага или часть её недовольна им, то недовольные должны собраться вместе, избрать одного человека из своих, который идёт к атаману и говорит ему: «Выслушай, батя, братьев казаков. Не со злом мы пришли к тебе, а за справедливостью». Затем воровские казаки выкладывают свои претензии. Если атаман не признаёт их, то из числа ватаги выбираются три человека — судьи, наиболее сведущие в воровских законах. Они должны разрешить спор. Если атаман отказывается признать их решение, то проводятся выборы. На них либо выбирается новый атаман, либо переизбирается старый, тем самым подтверждая свою правоту.
Ограбив кого-то, добычу собирают вместе и делят: атаман получает одну четверть, вторую четверть делят между собой есаул сотники и десятники, а прочие две четверти достаются рядовым ушкуйникам. Если кто будет уличён в том, что не отдал в общий хабар, даже сущую безделицу, то тому казаку привязывают к ногам ядро и топят в реке.
Если казак был ранен в бою, к его доле прибавляется десятая часть, если он потерял руку — третья, если ногу, то половина. Если кто-нибудь, спасая раненного товарища покинет поле боя, то он не получает своей доли, но спасённый, если конечно выживет, должен будет отдать ему половину своей.
По окончании очередного урока Матвей Ласточкин заставлял меня напиваться в дребедень и драться с ним на кулаках. Я перестал бриться и постепенно перешёл из человеческого состояния в свинское, взгляд мой сделался угрюм и злобен, голос совершенно изменился, стал грубым и хриплым. Я научился выпивать за вечер штоф водки и, будучи вдрызг пьян, держать размашистый удар кулаком.
Горошина тем временем быстро поправлялась. Она уже могла наступать на лапку, хотя всё ещё хромала. В еде она была ненасытна, так что нам иногда даже приходилось запирать её в землянке, чтобы она не померла от обжорства. Ночью она забиралась спать либо ко мне либо к Иринке, а спозаранку будила нас потыкавшись носиком в лицо и требовательно мяукая. Хлопот с ней, наверное, было не намного меньше, чем с человеческим ребёнком и мы с Иринкой и вправду начали ощущать себя кошачьим семейством. А что было, когда мы попытались её помыть! Она визжала как резанная и пустила в ход очень острые когти, расцарапав нам все руки.
