Валерий Елманов - Иоанн Мучитель
Вот и теперь, взобравшись на трон, он машинально сохранил эту привычку, не обращая на такой пустяк ни малейшего внимания. Тем более что ближние привыкли к этому нововведению достаточно быстро. Когда унижает вышестоящий, то оскорбление вроде бы уже и не оскорбление.
«В конце концов он — царь», — говорили они себе в оправдание. Были, конечно, и такие, кто не хотел с этим мириться, но и они ворчали только втихомолку даже не между собой, а про себя, потому что вслух — чревато. Мыслили, что уж лучше в мехах да соболях Иванцом ходить, нежели Иваном Федоровичем голову на плахе сложить.
Но если так рассуждали даже они — чванливые высокомерные Рюриковичи, то что уж там говорить про худородных, вроде Висковатого или братьев Щелкаловых. Им о таком и заикаться не след. Вздохни да промолчи, а в лицо плюнули — ширинкой[26] утрись, да и вся недолга. А лучше того, чтоб униженным себя не чувствовать — возгордись. Чай, не кто-нибудь, а сам государь плевком тебя удостоил. Можешь даже считать, что ты им возвеличен, поскольку он обратил таким образом на тебя свое благосклонное внимание. Да много еще можно напридумывать.
Иван Михайлович к таким «гордецам» не относился, да и сам государь приучал его к самоуважению, памятуя уроки все того же Федора Ивановича, который говорил, что ежели советник будет уважать свое достоинство и свою честь, то он еще пуще станет уважать и своего государя, который даровал ему все это. Но и вставать на дыбки он тоже не хотел — уж больно глупо. Поэтому оставалось только одно — внимать, терпеть и время от времени… вытирать лицо. А уж коль и огрызаться, то опять-таки с умом и, упаси господь, без ухмылок — уж больно зорок царь. Висковатый и сейчас не улыбнулся, спросив:
— О Егории победоносном ты ничего не поведал, государь. Его тоже менять надобно, али как? — невозмутимо осведомился он.
— На что? — удивился Иоанн.
— Ну как же, — заторопился Висковатый. — По иноземным правилам фигуры людей, птиц и всякой животной твари непременно должны свой лик вправо устремлять[27], а у нас он влево повернут, да и конь тако же.
Умен был дьяк, но этого замечания делать царю не следовало. Вроде бы и вопросец пустяковый, да и задан он был самым что ни на есть деловым тоном, но царь все равно почуял легкую подковырку. Мол, полез, ты, государь, туда, где ты ни ухом ни рылом, так вот на тебе тогда, получай в ответ.
Иоанн раздраженно засопел и сердито буркнул:
— У них — свое, а у нас — свое. Неча у иноземцев без ума все что ни попадя хватать. Али ты решил, будто я не ведал того, что ты мне тут обсказал? — грозно воззрился он на дьяка.
— И в мыслях не держал, государь, — вновь зашлось холодком сердцу дьяка. — Просто ты поведал, что надобно, как у них, в гербах все учинить, потому я и уточнил, как со всадником быть.
— То-то. А ты теперь об ином помысли. Я ведь и без того много перемен тебе указал. А все сразу одним махом гоже ли менять? Егорий же в самой середке стоит, так хоть ее надобно в неизменности сохранить да показать, что мы от этих поганых латинян все ж таки чем-то наособицу стоим. Понял ли?
— И тут твоя правда, государь, — вложив в голос всю искренность, на какую только был способен, покаялся Висковатый. — А мне-то и невдомек было.
Иоанн внимательно посмотрел на дьяка, буравя его своим тяжелым колючим взглядом. «Насквозь тебя вижу, умник, — словно говорил он. — И ехидство твое зрю воочию, не утаишь, не надейся».
«Весь я в твоей воле», — отвечал печатник, в свою очередь не отводя взора от царского лица, хотя смотреть старался не в глаза, а в переносицу — так было гораздо легче переносить буравчики бегающих зрачков Иоанна.
— Далее помечай, — буркнул царь, удовлетворенный прочитанным на лице Висковатого, и вновь принялся расхаживать по светлице, нарезая круги вокруг сидевшего за столом дьяка. — Сие тоже большой печати касаемо. Поверху, над орлом, повелеваю вырезать осьмиконечный православный крест, кой…
— Ты уже сказывал о том, государь, — не выдержав, перебил его дьяк. — Вот тут у меня помечено, — и он прочитал: — Повеление государя вырезать над орлиной короной крест, произрастающий из среднего зубца.
Иоанн недовольно крякнул. Выходило, что Ивашка его опять уел. Проще всего было бы сослаться на память и обвинить дьяка, что тот своей бестолковостью так его запутал, что у него выскочило из головы собственное повеление, которое он отдал ранее. Но такая мысль пришла в голову царя позже, за трапезой, когда он немного успокоился. Сейчас же раздражение продиктовало ему гораздо худший выход, и он сгоряча выпалил:
— Али ты меня в беспамятные зачислил, коль поправлять учал? — осведомился он с язвительной вежливостью.
— И не помышлял, государь, — растерялся Висковатый.
— А почто рыло свое суешь поперед меня да докончить не даешь?! — сорвался царь на крик.
— Но вот же пометы мои. По ним тебе и читал твои слова, что ты ранее…
— То ранее было! — рявкнул Иоанн. — И от того не отказуюсь, а подтверждаю. Я где повелел тебе крест вырезать? — спросил он, лихорадочно соображая как тут быть ему самому.
— Над орлиной короной, произрастающий из середнего зубца, — повторил Висковатый, кляня себя на чем свет стоит — не надо было соваться со своими возражениями под горячую руку.
— Верно. Но он малым выйдет, ибо сам венец мал, а во всем должна быть соразмерность. Я же велю еще один сделать вовсе наособицу, чтоб поболе.
«Конечно, глупо вырезать на печати сразу два креста, да еще по соседству друг с дружкой, — мелькнуло в голове царя. — Но не уступать же этому… кой умником себя мнит».
Вслух же поучительно произнес:
— Яко наша держава есмь наихристианнейшая изо всех прочих, и не как у поганых латинян, но истинной древней веры и праведного благочиния, и я — ее государь, то надлежит водрузить сей крест наособицу, да на самый верх, в середину гербов с землями, дабы все зрили, яко он их овевает своим величием.
И вновь мысль: «А коль наособицу, значит, надо что-то еще, иначе и впрямь дурь выходит. Но что?»
Он в задумчивости походил по комнате, старательно не замечая уставившегося на него Висковатого и лихорадочно прикидывая, чтобы такое разместить по соседству. Ничего символического в голову, как назло, не приходило. Так, всякие глупости вроде меча или копья. Хотя стоп! Копье… Лишь после того, как придумал, Иоанн повернулся к дьяку.
— А ты что — все уже написал? — спросил он, делая вид, что его молчание было вызвано не раздумьем, а вынужденным ожиданием.
— Давно, государь.
— Так что ж ты молчишь? А я тебя жду, — и попрекнул: — Экая ты, право, бестолочь. Ну да ладно. Теперь пиши далее. Слева копьецо чтоб разместили, яко символ страданий Христовых. Пущай оно в подножие воткнуто будет. А по правую сторону от креста еще один знак будет. — Тут еще одна мысль пришла ему в голову, и он резко повернулся к Висковатому: — Знак, гласящий, что Русь праведная на страже его учения накрепко стояла и стоять будет.
