Орхан Памук - Белая крепость
В те же дни мы узнали о введении пропусков. Оказывается, ага янычар, дабы не прекратилась торговля и город не остался без продовольствия, выдавал пропуска тем людям, которые представлялись ему достойными такой милости. Когда мы услышали, что он отменно нагревает на этом руки, а мелкие торговцы, не желающие платить эту дополнительную подать, задумываются о бунте, я как раз впервые начал улавливать некую логику в наших цифрах. И когда Ходжа закончил пересказывать мне слухи о заговоре, который готовит великий визирь Кёпрюлю вместе с торговцами, я сказал ему об этом и попытался убедить его в том, что чума потихоньку отступает с окраин и из кварталов бедняков.
Ходжа не очень-то мне поверил, но изготовление календаря возложил на меня. А сам он, сказал Ходжа, напишет, дабы отвлечь внимание султана, рассказ, в котором никто не сможет найти никакого смысла и из которого нельзя будет сделать никакого вывода. Через некоторое время он спросил меня, можно ли придумать такой рассказ, в котором не имелось бы смысла, но который было бы приятно читать или слушать. «Как музыку?» – спросил я, немало удивив Ходжу. Потом мы сошлись на том, что зачин хорошего рассказа должен быть по-детски наивным, будто сказка, середина – страшной, словно кошмарный сон, а конец – печальным, как расставание влюбленных. Всю ночь накануне того дня, когда Ходжа должен был пойти во дворец, мы провели, лихорадочно работая и весело болтая. В соседней комнате сидел наш приятель-левша, переписывавший набело первую часть еще не законченного рассказа. Под утро, основываясь на полученных нами неполных данных и уравнениях, которые я уже столько дней пытался из них вывести, я пришел к выводу, что чума, собрав свои последние жертвы на рынках, покинет город через двадцать дней. Ходжа не стал вникать в обоснование моего прогноза, сказал только, что до дня избавления еще слишком далеко и надо указать в календаре другой срок – две недели, да и его скрыть за разными прочими цифрами. Я был настроен не столь радужно, но сделал, как он сказал. Ходжа тут же снабдил некоторые из дат календаря стихотворными подписями и отнес их завершавшему свою работу писарю, а мне велел сделать рисунки к кое-каким подписям. В полдень, уходя во дворец с рукописью, наскоро переплетенной в синюю мраморную бумагу, Ходжа был невесел. На него навалились тоска и страх. Мне он сказал, что уповает не столько на календарь, сколько на пеликанов, крылатых быков, красных муравьев и говорящих обезьян, которыми изобиловали страницы прилагающегося к календарю рассказа.
Вернулся он охваченный волнением, которое не утихало потом еще три недели. Ему удалось убедить султана в истинности своего прорицания. Поначалу он был готов к любому исходу: пока наделенный красивым голосом юноша читал рассказ Ходжи, в свите султана даже раздавались смешки; несомненно, это смеялись враги Ходжи с целью унизить его в глазах повелителя. Султан сурово велел им замолчать, однако спросил, на чем основано предсказание о том, что чума прекратится через две недели. Ходжа ответил, что все объяснения содержатся в рассказе (который никто не понял). Затем, желая угодить султану, он стал гладить разноцветных кошек, которых теперь во дворце водилось великое множество, – их привезли на кораблях из Трабзона, и бродили они не только по внутренним дворам, но и по покоям.
На следующий день, вернувшись из дворца, Ходжа сказал, что окружение султана раскололось на два стана: одни, в том числе главный астролог Сыткы-эфенди, требовали отмены всех введенных в городе противочумных мер; другие, поддерживая Ходжу, говорили: «Прижмем город покрепче, чтобы и бродящему по нему шайтану пришлось несладко!» Я, наблюдая за тем, как уменьшается с каждым днем количество смертей, чувствовал, что надежда во мне крепнет, но Ходжу продолжала мучить тревога. Он утверждал, что его противники из числа царедворцев, войдя в сговор с Кёпрюлю, готовят мятеж; заботит же их борьба не с чумой, а со своими врагами.
В конце первой недели количество смертей заметно сократилось, однако стало понятно, что мои первоначальные расчеты верны и через неделю чума не закончится. Я пенял Ходже за то, что он изменил мой календарь, но Ходжа уже преисполнился надежды и взволнованно рассказывал мне, что слухи про великого визиря так и остались слухами, а распускали их те самые люди, которым хотелось, чтобы все думали, будто Кёпрюлю заодно с ними. Изрядно напуганный всеми этими интригами и кознями, султан искал покоя в общении со своими кошками.
К исходу второй недели город страдал уже не столько от чумы, сколько от принятых против нее мер; с каждым днем умирало все меньше людей, но об этом знали лишь немногие, вроде нас с Ходжой. Поползли слухи о приближающемся голоде; Стамбул стал страшен, словно обезлюдевший, оставленный своими жителями город. Сам я не покидал нашего квартала, но Ходжа рассказывал, что за каждым закрытым окном и запертой дверью чувствовалось отчаяние людей, измученных повальной болезнью; складывалось ощущение, будто они чего-то ждут – не чумы и смерти, а чего-то другого. Это напряженное ожидание угадывалось и во дворце: стоило кому-нибудь уронить чашку или громко закашляться, как толпу перешептывающихся умников, гадающих о том, какое решение примет сегодня султан, охватывал ужас вперемешку с радостью. Так бывает с попавшими в безвыходное положение людьми, которым хочется, чтобы наконец произошло хоть что-то, и будь что будет. Ходжа тоже был захвачен общим настроением. Он пытался говорить с султаном о том, что чума потихоньку отступает, и о том, что его, Ходжи, предсказания оказались верными, но эти речи не производили на султана должного впечатления, и в конце концов Ходже приходилось переводить разговор на животных.
Через два дня из подсчетов, проделанных в мечетях, стало ясно, что чума стремительно пошла на убыль, но Ходжа в ту пятницу радовался по иной причине. В городе произошли беспорядки: кучка доведенных до отчаяния мелких торговцев вступила в стычку с перекрывшими дороги янычарами; к торговцам примкнули другие янычары, тоже недовольные запретами, два глупых имама из небольших мечетей, несколько бродяг, прельщенных возможностью пограбить, и прочий сброд. Они кричали, что чума послана Аллахом и бороться с ней нельзя, но мятеж, не успев разгореться, был немедленно подавлен. Тут же – видимо, для того, чтобы представить событие более опасным, чем оно на самом деле было, – у шейх-уль-ислама[26] истребовали фетву и казнили двадцать человек. Ходжа был на седьмом небе от радости.
На следующий вечер он объявил о победе. Во дворце никто уже больше не заикался об отмене мер против чумы: вызванный туда ага янычар заявил, что сторонники бунтовщиков есть и в окружении султана; тот разгневался, и враги Ходжи, доставившие ему столько неприятностей, в страхе попрятались кто куда. Говорили, что Кёпрюлю, который, согласно ходившим ранее слухам, действовал заодно с ними, собирается сурово покарать мятежников. Ходжа с довольным видом рассказывал, что и он тоже подвигнул султана в этом направлении. Люди, подавившие мятеж, желая убедить повелителя в своей правоте, сообщили ему, что чума отступает, – и это была чистая правда. Султан воздал Ходже хвалу, какой никогда не воздавал раньше, и захотел показать ему привезенных из Африки обезьян. Когда они стояли у клетки, наблюдая за мартышками, чье бесстыдство и нечистоплотность вызывали у Ходжи отвращение, султан спросил, можно ли научить их разговаривать, как попугаев. Затем, обратившись к свите, сказал, что желает теперь чаще видеть Ходжу и что подготовленный им календарь оказался правильным.
