Эльвира Барякина - Аргентинец
Теперь среди милого хлама появились вещи, которые Любочка видела в комнатах старшего Рогова: Клим устроил у себя поток и разграбление, и если бы не Антон Эмильевич, ушлые соседи вынесли бы все, вплоть до альбомов с фотографиями.
— Совершенно несерьезный молодой человек, — сказал он, зайдя к Любочке после неприятного разговора с племянником. — Как можно распродавать семейное достояние? Ты-то, милая, куда смотришь?
— Мне ничего от него не надо, — буркнула Любочка.
— Тебе не надо — детям твоим потребуется, — сказал Антон Эмильевич и отправился домой, доверху нагрузив пролетку пустыми птичьими клетками, утюгами и абажурами. Следом на подводе везли железный сейф.
Любочка понимала, почему Клим отнесся к родному дому с такой бессердечностью: когда у тебя все пропало, глупо дорожить обломками кораблекрушения. Нужно оставить их на берегу, а самому обсыхать, приходить в себя и начинать жизнь с начала.
Нина сказала, что они сходили к нотариусу и переоформили вексель. Она вся светилась от счастья:
— Матвей Львович пообещал мне государственный кредит: война кончится, солдаты вернутся с фронта, и тогда у нас все пойдет по-другому.
6
Обед был накрыт на троих. Любочка расправила на коленях салфетку.
— Ты кого-то ждешь? — спросила она отца.
Антон Эмильевич хитро взглянул на часы:
— Сейчас-сейчас!
В прихожей запрыгали медные колокольчики.
— Это он!
Антон Эмильевич вскочил и через минуту ввел в столовую… обыкновенного солдата.
— Вот он, мой «уникальный случай»! — воскликнул он. — Осип Другов… как вас по батюшке?
— Петрович, — пробасил солдат.
Любочка осторожно протянула ему ладонь и тот крепко стиснул ее крупной, шершавой рукой:
— Рад знакомству.
Осип был высок и широк в плечах. На вид ему было чуть за тридцать, но усы и волосы уже поседели.
Больше всего Любочку изумило то, что он не стеснялся, хотя явно впервые попал в приличный дом. Он вертел в руках столовые приборы, спрашивал, что для чего нужно, оглядывал отцовские сокровища с любопытством мальчишки, приведенного в ювелирный магазин: да, красиво, но раз трогать нельзя, то и бог с ними.
У него было очень полнокровное лицо и синие глаза с желтоватыми белками в красных прожилках; когда он тянулся за хлебом, на его бурой от загара шее расправлялись нетронутые солнцем светлые морщины.
— Товарищ Другов в своем роде герой, — произнес Антон Эмильевич. — Он был одним из зачинщиков бунта в шестьдесят втором полку. Вылечившихся после ранений солдат насильно сажали на поезда, чтобы отправить на фронт, а Осип Петрович с коллегами отбил их у конвоя.
Отец старался говорить с иронией, но Любочке слышались в его голосе непривычные заискивающие нотки. Он ухаживал за Осипом:
— Вы кушайте, пожалуйста, не забывайте. Чудесная форель, только сегодня привезли с Мызы.
Но Осип не замечал его усилий.
— Несправедливо это — гнать нас на бойню, когда в тылах отсиживаются те, за кого папенька с маменькой заплатили, — рассказывал он Любочке, устремив на нее ясный прямой взгляд. — Я сразу в газету пошел, чтобы врагов трудового народа как следует пропесочили. Там с вашим батей и познакомились.
Любочка сидела, вжавшись в спинку стула, всем телом чувствуя взволнованное напряжение отца и спокойный, уверенный напор гостя, который не был ни развязным, ни наглым, а просто ощущал себя вправе делать и говорить то, что хочет.
— Папа взял у вас интервью? — спросила она, натуженно улыбаясь.
— Ну, поговорили… Я ему: так и так, кровь за вас проливал, имею два ранения и контузию. Давайте помогайте. А не будете писать о народных нуждах, мы вас реквизируем.
Антон Эмильевич захохотал:
— Я, конечно, изумился: «Да вы кто такой?» А он мне: «Российский большевик!»
Любочка все поняла. В последнее время отец часто намекал на то, что они, как золотые рыбки, живут в стеклянном шаре, видят все в искаженном свете, да и не особо задумываются, что происходит за пределами их аквариума: корм пока есть, вокруг гроты, тропические водоросли, добрые соседи вуалехвосты — чего еще надо? А между тем стекло уже дало трещину.
Антон Эмильевич хотел знать, что творится в Красных казармах и заводских цехах, именно поэтому он пригласил к себе большевика. Но Осип Другов говорил такое, что волосы становились дыбом:
— Да, мы не желаем победы России в войне, потому что такая война должна быть проиграна. Но это будет не наше поражение, а Временного правительства. Буржуазия заставила нас убивать братьев-рабочих из Германии и Австро-Венгрии, вы вдумайтесь — сколько людей побито! И ради чего? Нет уж, коль скоро мы получили оружие в свои руки, мы обратим его против нашего настоящего врага: помещика, фабриканта и прочих угнетателей трудового народа.
Он не боялся насилия: еще одна, на этот раз пролетарская революция была для него самым желанным развитием событий, а если понадобится — то и гражданская война.
Он совершенно не ценил культуру и искусство.
— Приезжал к нам в госпиталь театрик один, — усмехался Осип в прокуренные усы. — Вышел какой-то хмырь — маленький, волосенки как корова прилизала — и давай голосом выделывать. Дамы наши, благотворительницы, в ладоши хлопают, «браво» кричат… Это значит «молодец» по-нашему. А я сижу и думаю: «Эх, гранату бы мне!» Чего придуриваться друг перед другом? Ведь паршиво поет — слушать невозможно. Не-е-ет, надо показывать, что ты культурный… А я и без них в люди выбился — мандат Совета солдатских депутатов имею! Мы построим все по-другому… Власть будет принадлежать людям труда, а дармоедов мы уничтожим — факт, а не реклама!
— Как же вы их будете отличать? — вежливо поинтересовался Антон Эмильевич.
— Да очень просто! Кто пользу приносит, тот пусть живет. А кто дармоед — того на фонарный столб. Вот у вас, Антон Эмильевич, профессия очень полезная…
— Погодите, — перебила Любочка. — Так это значит меня — на фонарный столб? Я как раз и есть дармоед.
Осип ничуть не смутился:
— Это потому что буржуазия загнала вас в такие рамки. К нам большевичка одна приходила, рассказывала про женский вопрос. Вы подумайте, какую пользу рабочему классу могли бы приносить бабы, если бы им разрешили трудиться наравне с мужчинами! Чем бы вам, Любовь Антоновна, хотелось заняться?
Любочка обвела взглядом комнату, обеденный стол:
— Ну, скажем, открыть ресторан…
— Это никак не получится, потому что частную собственность мы запретим. А вот толковые люди в общественном питании нам потребуются. Пойдемте, Антон Эмильевич, покурим, а то мочи нет. У вас здесь махру курить нельзя — потолки зажелтеют.
