Александр Лермин - Сын графа Монте-Кристо
Часть вторая
СРЕДИ ПАНДУРОВ
1. Незнакомец
В двадцатых годах синьора Аврора Вертелли владела в Милане домом, носившем название «Казино», расположенным близ театра Скала. Тут постоянно собирались австрийские офицеры, в то время стоявшие гарнизоном в столице Ломбардии, под началом маршала Радецкого.
Граф Иосиф Венцель Радецкий — известная историческая личность — вполне охарактеризован одним из его современников, по словам которого, «Радецкий — великий ловец перед Господом, он гонит перед собой народы, как ловец гонит дичь». Слуги были подобны господину. Офицеры тирана Радецкого были бичом Италии: нередко случалось, что кроатские и богемские начальники отрядов публично избивали на улицах женщин и детей или всаживали кинжал в бок мирному прохожему.
Аврора Вертелли пользовалась особенным покровительством австрийской полиции. Не известно, за какие заслуги перед государством «прекрасная Аврора», как ее называли, пользовалась особым расположением завоевателей. Итальянцев редко можно было встретить в казино, да и то только находившихся на службе у австрийцев и заискивавших перед прекрасней Авророй. Этих ренегатов соотечественники называли «иудами».
В ночь с 15-го на 16-е марта в «Казино» было слишком оживленно, и ни сама Аврора, ни старый майор Бартоломео Ватто, старый друг дома, по собственной охоте надзиравший за молодыми офицерами, не могли успокоить общего волнения.
— Как идут дела в Рене, лейтенант Паски? — спросил молодой офицер только что вошедшего товарища.— Беспорядки продолжаются?
— Я думаю,— живо ответил тот,— мерзавцы скоро опамятуются!
— Хорошо, если бы император распорядился построже,— заметил другой.
— Чернь ничего не добьется!
— А пушками можно убедить кого угодно!
— Господа,— сказал пожилой офицер, подходя к молодежи,— мне кажется, что дело это нешуточное.
— Почему? Что случилось?
— Император согласился на уступки…
— Но это позор!
— Хотят уничтожить цензуру…
— Тем лучше — в газетах можно будет все печатать свободно…
— Новый закон о печати, говорят, весьма либерален…
— Пуля и веревка — вот лучшие законы!
— Кроме того, будут созваны депутаты и германского и ломбардо-венецианского королевств…
Тут раздался такой взрыв негодования, что говоривший замолк, а родовитый австрийский дворянин, Герман фон Кирхштейн, горячо воскликнул:
— Господа! Император может делать все, что ему угодно, но и мы поступим по-своему, и если Италия только шевельнется, мы раздавим ее!
И как бы иллюстрируя свои слова, Кирхштейн раздавил стакан, из которого он только что пил вино, подвергая свою грубую руку опасности быть изрезанной осколками.
— Браво!-закричали офицеры.
Граф Герман фон Кирхштейн огляделся и продолжал:
— Вчера я снова имел случай показать миланцам, кто здесь господин…
— Расскажите, граф, расскажите,— раздалось со всех сторон.
— Вечером, около шести часов, проходя по Пиацци Фонтана, я встретил двух проклятых итальяшек — даму лет сорока в глубоком трауре и мальчика лет шестнадцати. Они заняли весь тротуар и не посторонились при моем приближении. Я шел прямо, с сигарой в руках, не поднимая глаз — женщина не уступила мне дорогу, и вы, конечно, понимаете…
Выразительным жестом граф показал, как женщина потеряла равновесие и, одобряемый грубым смехом компании, продолжил:
— Я пошел своим путем, но мальчишка, кинувшись за мной, обругал меня и вырвал у меня изо рта сигару! Я выхватил саблю, но женщина вцепилась в мою руку, крича: «Отец уже убит вами 3-го января при Корса ден Серви, пощадите сына!» Ударив женщину рукояткой сабли, я разрубил мальчугану голову… Народ столпился вокруг нас, но появилась полиция, и я передал им суть дела.
— Дерзкий остался мертвым на площади? — спросил молодой офицер.
— Нет, полиция забрала его, но после моих объяснений с ним скоро покончат, если он еще не умер. В крайнем случае, виновный может быть повешен в 24 часа.
— Сегодня утром Антонио Бальбини задушен и прибит гвоздями к стене в тюрьме цитадели,— раздался внезапно звучный голос.
Все обернулись к говорившему эти слова, и он развязно продолжал:
— Прибит гвоздями к стене, граф Герман! О, здесь есть превосходные средства укрощения бунтовщиков: два дня тому назад двоих сварили в горячем масле и кое-кого даже похоронили заживо…
— Что это значит? — спросил один из капитанов, прихлебывая вино.
— Как, вы не знаете, что это значит? — вскричал говоривший замечательно жестким голосом.— Можно подумать, что вы только что свалились с Луны.
Это был весьма красивый итальянец лет тридцати. Его классически правильное лицо с черными блестящими глазами, свежими красными губами, оттененными черными усами, зубами ослепительной белизны невольно привлекало внимание.
Маркиз Аслитта, так звали этого господина, уже два месяца жил в Милане, куда приехал из Неаполя. Он заботливо избегал своих земляков и казался верным приверженцем иноземной деспотии.
Когда он заговорил, офицеры почувствовали некоторую, неловкость,
— Вот, что это значит, — продолжал, громко смеясь Аслитта: — преступника заковывают, переламывают ему члены, вырывают яму около четырех футов глубиной и ставят туда провинившихся вниз головой, потом яму засыпают землей до колен осужденного, оставляя ноги торчать сверху — это очень красиво, точно деревце растет! — Аслитта снова весело засмеялся, но сквозь смех слышалось как бы сдержанное рыдание.
Граф Герман почувствовал, что его волосы встают дыбом.
— Давайте, наконец, играть,— предложил он. Но, прежде чем он дождался ответа, от театра Скала донесся крик тысячеголосой толпы:
— Да здравствует Лучиола! Да здравствует Италия!
Офицеры поспешно бросились на улицу. Когда комната опустела, Аслитта подошел к майору Бартоломео и шепнул ему:
— Сегодня ночью в маленьком домике у порта Тессина.
2. Царица цветов
Как известно, все итальянцы по природе музыкальны, и в Милане не было недостатка в исполнителях и композиторах. Среди композиторов первое место, бесспорно, занимал маэстро Тичеллини; у него был большой талант, он писал восхитительные каватины и прелестные популярные романсы, но еще не создал ни одной оперы. И как он мог написать оперу, когда не было подходящего либретто: строгая цензура придиралась ко всему, и часто совершенно невинные стихи оказывались оскорблением величества.
В течение нескольких недель Тичеллини находился В сильном волнении: Сальвани, импрессарио театра Скала и друг Тичеллини, пригласил в Милан Лучиолу, звезду неаполитанской оперы, а маэстро сидел без либретто.
