Луи Буссенар - Под барабанный бой
— Господин поручик, дайте мне отпуск на двадцать четыре часа для поездки в Милан.
— Но завтра парадный марш войск… Только полковник может позволить вам отлучиться.
— Пожалуйста, ради малыша… Полковник не откажет, если вы попросите.
— Ну, хорошо! Я сделаю это для сына нашего полка.
Полковник сначала недовольно нахмурил брови, но, узнав о подвигах зуава, согласился.
— Ваш капрал ловок, как черт: то он посыльный генерала, то лучший среди гвардейцев. Я разрешаю ему отправиться в Милан. Пусть возьмет с собой двух надежных солдат по своему выбору, заодно подыщут нам место, где разместить войска и Генеральный штаб.
Франкур горячо поблагодарил Оторву за посредничество и попросил отпустить Раймона и Обозного.
Трое солдат тотчас покинули лагерь. Путь лежал через поле брани, усеянное трупами австрийцев и французов. Друзья видели скрюченные пальцы, вдавленные в сырую землю, перекошенные лица с открытыми ртами и остекленевшими глазами.
— Господи! Кто знает, может завтра наступит наш черед! — содрогнулся от нахлынувших чувств капрал.
Обозный, не обладавший философским складом ума и понимавший все буквально, побледнел.
— Не говорите так, капрал… У меня просто ноги подкашиваются…
Раймон усмехнулся и подмигнул толстяку:
— Они у тебя еще вчера подкашивались. Да, капрал, вчера зуав Обозный дал такого стрекача с поля боя — только пятки засверкали.
— Не может быть! Ведь в Палестро ты дрался, как настоящий боец… Неужели струсил?
— Ох, на меня нашел такой страх, что… Я не хотел, чтобы меня убили…
Раймон рассмеялся, отчего на его немолодом бородатом лице резко обозначились морщины.
— К тому же, — продолжал оправдываться юноша, — вы отсутствовали, капрал, а отделение без вас — что тело без души… Представьте полк без командира!
— Я польщен.
— А еще я подумал о бедных папе и маме. Что будет с ними, если тело их любимого сына останется лежать в какой-нибудь канаве?
— Мы, бывалые солдаты, любим риск, порох, звуки фанфар[100] и победу.
— Я не герой, — все больше воодушевлялся Обозный. — Мне плевать на белые мундиры, которых мы яростно лупим, мне плевать на свободу всех этих людей, которые кричат: «Вив ля Франс!», а сами не сражаются. Я мог бы с большей пользой использовать время, вырастив, к примеру, десять арпанов[101] пшеницы, или посадив картофель, или сделав из винограда вино… да много чего еще.
— Что ж, твои занятия не так опасны, как война, — с иронией заметил Раймон.
— Ладно, поговорим лучше о победе, — прервал друзей капрал, не желая, чтобы вспыхнула ссора.
— А что победа! Она не сто́ит ни мешка пшеницы, ни корзины винограда! — запальчиво возразил толстяк.
— Ну ты и болтун!
— Это итальянцы болтуны и вруны. И вот что я скажу: все перебежчики — пьемонтцы!
Франкур весело рассмеялся:
— Ну, толстяк, какая каша у тебя в голове…
Разговаривая, зуавы не заметили, как прошли Корбетту. До Милана оставалось четыре лье. Встречавшиеся крестьяне радушно приглашали французов-освободителей выпить стакан-другой вина. Ничто так не возбуждает жажду, как победа! Напрасно Франкур призывал друзей к сдержанности: ведь им предстоял визит во дворец Амальфи. Что подумают о солдатах французской армии, от которых за версту пахнет вином? Несмотря на разумные доводы, Раймон и Обозный вошли в столицу Ломбардии сильно навеселе.
Со вчерашнего вечера город пребывал в сильном волнении. Жители праздновали победу, с восторгом наблюдая позорный уход австрийской армии. Кавалеристы, артиллеристы, пехотинцы — все вперемежку, то и дело натыкаясь на повозки «скорой помощи», спешно покидали Милан. Напрасно командиры пытались навести порядок в войсках. Солдаты перестали слушаться и подчиняться, панический страх взял верх над привычкой к дисциплине. В небольшом городке близ столицы жители уже развесили национальные флаги и, взявшись за оружие, возводили баррикады. Появление французов усугубило панику с одной стороны и вызвало бурю ликования — с другой.
В городе еще находилось более четырех тысяч австрийских солдат. Толпящиеся на перекрестках и около баррикад миланцы скандировали:
— Да здравствует свобода! Да здравствуют французы!
Осмелев, они крушили пушки, растаскивали оружие и прочие военные атрибуты[102] противника, ломали и топтали ненавистные знамена. Уже стали постреливать по убегавшим тедескам.
Радостные возгласы, пистолетные выстрелы и колокольный звон слились в общий шум. Друзей толкали, пихали и, наконец, сжали так, что те не могли пошевелиться. Напрасно Франкур изо всех сил кричал по-итальянски: «Где дворец Амальфи?» А ведь речь шла о логове врагов Италии, об оплоте австрийской тирании. Конечно, французов проводят туда. Сто́ит дорогим гостям только сказать слово — от проклятого дворца не останется камня на камне!
Вихрь ликующей толпы закрутил зуавов. Чьи-то могучие руки подняли их над восторженными лицами, орущими ртами и аплодирующими руками. Людское море увлекало французов в глубь улиц и площадей.
— Теперь ты понимаешь, что такое победа? — крикнул Обозному капрал.
Толстяк был наверху блаженства.
— Кажется, я стал героем!
— Так и есть. Считай, тебе посчастливилось откусить от праздничного пирога!
— Выходит, я оказался сто раз прав, что спрятался вчера…
Людской поток вынес зуавов на площадь, где топтались сотни австрийцев, не успевших покинуть город.
— Французы! Французы! — испуганно закричали солдаты, увидев яркие фески и красные шаровары победителей.
Франкур, насадив головной убор на острие штыка и подняв высоко над собой, заорал во все горло:
— Сдавайтесь, тысяча чертей! Или мы истребим вас!
Под натиском итальянцев первые ряды противника побросали оружие и подняли руки вверх. Их примеру последовали остальные. Две тысячи воинов, взятых в плен без единого выстрела, подгоняемые горожанами, устремились к замку.
Толпа остановилась у мрачного здания с темными крепостными стенами и узкими оконными проемами.
— Il palazzo Amalfi! Palazzo Amalfi![103]
На грубый стук дверь чуть-чуть приоткрылась.
Зуавы спрыгнули на землю и, отдав миланцам честь, вошли во дворец. Массивная дверь закрылась, и французы оказались в огромном вестибюле, посреди которого возвышалась освещенная лампадами золотая статуя старца в церковных одеждах, сидящего на троне. У подножия, на пьедестале, на ручках кресла лежали различные предметы, не имеющие между собой ничего общего, — ковчег, детская пустышка, шпага, маленький кораблик, серебряное сердечко, дверная ручка и многое другое. Французы с удивлением разглядывали их, когда вошел мужчина, одетый в черное.
