Антон Дубинин - Катарское сокровище
— Думаю, он из людей Раймона Тренкавеля, очевидно, из тех, кто участвовал в восстании, — тяжело вздохнул брат Гальярд. — Уж не знаю, почему именно кюре знал об этом лучше других; может быть, эн Арнаут, как успокоится, нам о том поведает. Печаль-то в том, что я это подозревал с самого начала. Мало кто из местных дворян на зов молодого виконта не откликнулся… И если бы даже кюре сообщил мне о том, я ответил бы только, что это не мое дело, а Фуаского графа и короля Луи, мы же призваны разбираться в ереси, не в политике.
— Вы так говорите, будто не считаете каркассонское разбойное восстание преступным, — осторожно спросил брат Франсуа. — Разве же противостояние законной и католической власти короля и его ставленников не равно по сути проклятой ереси?
Шрам Гальярда задергался.
— Восставших можно всецело понять. Многие южане, будучи добрыми католиками, считали и считают себя незаконно лишенными владений. Это действие отчаявшихся людей, а не разбойное нападение, что ни говорите… И многие добрые рыцари из бывших с молодым виконтом в сороковом сейчас верно служат Церкви и короне в Святой Земле. Возьмите хоть славного Оливьера де Терм.
— Не слишком ли вы добры к файдитам, брат? Милосердие, конечно, должно быть присуще монашествующему… Однако отцов в Авиньонете резали также… отчаявшиеся люди, то есть здешние южные файдиты, — невинно заметил францисканец. Аймеру захотелось ему врезать. Нашел кого Авиньонетом попрекать! Он хоть знает, что брата Гальярда в этом Авиньонете все равно что самого одиннадцать раз зарезали, вместе с каждым из погибших? Тот даже когда на карте это название видит, до сих пор в лице меняется…
— Смею напомнить, что среди наших братьев, убитых… в сорок третьем, не было ни одного не здешнего. Кроме разве что брата Гарсии, конверза, и тот, сколь я помню, родился в Комменже. — Брат Гальярд резко встал, задев стол бедром. — Ролан, возвращайтесь на свой пост и пришлите сюда одного человека, сторожить убийцу. Идемте, Аймер. Довольно время терять на болтовню.
Он резко развернулся, так что скапулир его задел сидевшего Люсьена по щеке. Каменное выражение лица наставника очень огорчало Аймера, но он по опыту знал — когда речь заходит об Авиньонете, не нужно ничего говорить. Помолчать, потому что доброго и мудрого отца Гальярда временно как бы не существует. А есть только человек, потерявший… Бог его ведает, что именно он там потерял, но очевидно — больше, чем другие хотя бы имели. Аймер послушно последовал за наставником прочь из замка и даже не спросил, куда они идут. Он молча мерил широкие шаги и щурился на вечереющее солнце. И молча же обрадовался, когда шедший впереди Гальярд свернул-таки не к церкви, а на улицу, упиравшуюся в ухоженный осталь Бермона ткача.
7. Враги человеку домашние его
Бермон ткач улыбался так широко, что, казалось, череп его вот-вот треснет, когда края улыбки сойдутся на затылке. Сверкали белые, необычайно хорошие для виллана зубы. В жизни не видел такого веселого… мерзавца, тоскливо думал Аймер, не вправе воплотить давнее желание и врезать ткачу по улыбающейся физиономии. А кулаки заметно чесались. Не нужно было делаться сердцеведом вроде брата Гальярда, чтобы видеть и слышать по всему — Бермон за весь разговор еще не сказал ни одного правдивого слова.
Доминиканцы сидели за столом в богатом Бермоновом остале, на кухне, немногим уступавшей в размере замковой. За стеной в сарае, вплотную прилегавшем к дому, толкались и сыто похрюкивали свиньи. И свиней держит, безнадежно думал Аймер, ковыряя ложкой в широком блюде. А интересно, если его прижать по-вагантски да за горло — покажет, где тут у них денежный ящик? Ведь у него же наверняка все сбережения тутошней общины. Ведь в этом самом доме у них, считай, все собрания происходили. Может, Аймер сейчас сидит как раз на скамье, предназначенной для искомого лесного Старца.
Бермон ткач потчевал дорогих гостей по-городски изысканной пищей: макаронами с гвоздичным соусом. Вкусное копченое мясо и оливки стояли в отдельных мисочках, но брат Гальярд не притронулся ни к чему, кроме того, что ему сразу же наложили на тарелку — и Аймер, следуя учителю, тоже держал руки подальше от завлекательной снеди.
— А что ж вы баранинку-то не едите, отцы дорогие? — сам Бермон подцепил кусок копченья деревянной вилкой и разом отправил в рот, огромный, как пещера. Белые зубы заработали с молодецкой силой. — Слава Богу, не пятница, можно и мяском себя побаловать… честным христианам.
Вроде бы хорошие все, правильные слова говорил мон-марсельский ткач. Однако и Аймер, и Гальярд могли бы поклясться, что он издевается над ними — издевается каждой фразой, и веселой улыбкой, и самим «правоверным» мясным угощением, расставленным по нарядной белой скатерти. Небось и свои катарские пирушки за этим же столом, с этой же скатертью справляли… Интересно, не «благословенным» ли хлебом нас ради смеху потчуют? Надеются, может, что доминиканские глотки от него изнутри обгорят?
Аймер старался не заводиться особенно. Ecclesia de internis non judicat, вот заклинание и девиз сегодняшнего обеда. «Церковь не судит внутреннее». Каким бы гнусным ни казался Бермон-ткач, как бы много против него не свидетельствовали — считай, ни одного протокола без его имени не обошлось — все равно, пока он открыто не отвергает учения Церкви, пока не пойман с поличным — никакой он для них не еретик, а брат-католик, часть потенциальной паствы. Этот ведь и присягнет ложно, не почешется, грустил Аймер; вот оно, настоящее мировое зло — с сияющей улыбкой налжет под присягой о чем угодно, чтобы шкуру уберечь, а только инквизиция за порог — опять примется за свое, хохоча над попами у них же за спиной… И самое грустное, что весь катарский клир только похвалит верного сына за такое его предусмотрительное поведение. Помогающее, понимаете ли, «гонимой истинной церкви» выживать в юдоли слез…
— Баранинка — это неплохо, сын мой, — брат Гальярд невозмутимо накручивал на ложку пучок желтых макарон. — Да только мы к вам не мясом лакомиться пришли, не разорять ваше скромное хозяйство. Мы поговорить желали, с домочадцами повидаться. И неловко как-то за столом сидеть, если в кухне и лоб перекрестить не на что…
Бермон бросил быстрый взгляд на пустой гвоздик на стене. Улыбка его ни на миг не потускнела.
— Ах ты, незадача. Жена, глупая баба, паутину смахивала — да, видно, Распятие сняла, чтобы не задеть невзначай, не выказать, понимаете, непочтения. Жена! — рявкнул он в сторону двери сразу изменившимся голосом. — Росса! Ты куда, дурища, крест-то настенный задевала? И вино тащи! Перед такими гостями меня позоришь!
