Валериан Светлов - Рабыня порока
Цыганка со страхом осмотрелась, понизила голос и сказала Марье Даниловне:
— Нагнись‑ка ко мне. Вот так. Полюбит тебя самый великий человек, ростом он выше всех людей и лицом красавец.
Марья недоверчиво засмеялась.
Внутренняя радость охватила ее, но, вместе с тем, по душе ее прошел холодок, и в сердце ее забралась тревога.
Между тем старуха продолжала смотреть на руку и порой, отводя свой взгляд от ее ладони, всматривалась в закутанную фигуру Марьи Даниловны.
Спустя немного в глазах цыганки появился зловещий огонек.
Чуть слышно она прибавила:
— Дорого обойдется тебе его любовь… головой заплатишь за нее.
Марья Даниловна вздрогнула.
— Я не понимаю тебя, — смущенно проговорила она и вдруг, чтобы придать себе бодрости, рассмеялась громко и весело и затем живо продолжала: — Видно, врешь ты все, старая…
Цыганка обиделась.
— Вру? Я вру? Нет, красавица моя, язык мой никогда не лгал и не говорил того, чего не видят мои старые глаза. Вот я тебе расскажу твою жизнь — так, может, поверишь мне.
— А ну‑ка, расскажи!
— Сиротой ты осталась в раннем возрасте, и люди пригрели тебя… ты будто бы обманула их… Потом дорога, длинная дорога… А вот какой‑то человек полюбил тебя и взял к себе в дом. Ночь, вода, крики… жалобно так кричит кто‑то.
— Молчи, молчи, старуха… — в ужасе сказала Марья Даниловна, пробуя прервать ее речь.
Но старуха, ухмыляясь, цепко держала ее руку в своих костлявых руках и, покачивая в размер своей речи головою, продолжала повесть о прошлом Марьи Даниловны.
— Вижу другую женщину… соперницу твою… Борьба между вами и тем человеком…
— Ах!
Марья Даниловна дико вскрикнула, с силой вырвала руку и при этом неосторожным движением подняла с лица своего покрывало.
Цыган узнал ее.
Он быстро подошел к ней, но еще быстрее Марья Даниловна опустила покрывало и бросилась бежать из табора, таща за собой Матришку, не успевшую дать обещанную цыганке вторую полтину.
Цыган сделал движение их догнать.
Это ему, конечно, ничего не стоило бы, потому что карлица еле поспевала за своей госпожой, но старая цыганка властным голосом остановила его:
— Останься, Алим, — твердо сказала она, — не ходи за ними. Останься, останься…
Алим после некоторого мучительного для него колебания остался у костра.
— Не ходи за ней, — повторила старуха, — судьба ее жестока. Женщина она страшная, и в душе ее таится много злобы и ужаса. А окончит жизнь она свою на плахе.
Цыган закрыл лицо руками.
— Матушка, — проговорил он тихо, но сильно. — Заворожила она меня, околдовала. Я пойду за ней, куда бы она ни пошла.
— Даже на плаху, Алим?
— Даже на плаху.
XII
В доме Стрешневых произошла большая перемена вследствие того, что в нем появилось маленькое существо.
Марья Даниловна, проклиная свою судьбу и ворча на свою долю, лежала больная в своей опочивальне, а за маленьким существом с материнской попечительностью ухаживала Наталья Глебовна.
Теперь она уже почти забыла свою тяжелую размолвку с мужем и почти не думала о монастыре. Всю ее скудную жизнь и печальное одиночество наполняло теперь маленькое существо, как‑никак, а ребенок ее мужа.
Через несколько дней оправилась и Марья Даниловна и, уныло бродя по саду, вспоминала предсказания цыганки, которые не выходили у нее теперь из головы и тревожили ее сердце.
— Так что ж! — говорила она сама себе вполголоса. — Кончу жизнь на плахе… а не все равно, где ее кончить? Рано ли, поздно ли, а придется кончать. А что за сласть жить долго и маяться? Лучше немного, да хорошо. «Полюбит тебя самый великий человек на свете», — повторяла она слова предсказания и недоверчиво качала головой. — Кто же бы это мог быть? Ну, да для старой хрычовки и Никита Тихоныч, пожалуй, великий. Но нет… это не он. Кто бы? Ах, если бы она сказала правду! Хоть час, да мой был бы. За всякой жизнью следует смерть, так пускай после того, как я испытаю величие и почести и счастье, придется умереть мне на плахе, что из того?
Через несколько дней после того Никита Тихонович настиг ее в одну из таких прогулок по саду и пошел с ней рядом.
— Машенька, — начал он, — ты все удаляешься меня, а давно ли говорила, что любишь меня.
— Люблю, Никита, — вяло ответила она, уносясь мыслью к своим грезам.
Он улыбнулся.
— Не так будто бы говорят те, что любят.
— А как? — машинально спросила она.
— Не знаю, а только чует сердце мое, что не так. Вот я, правда, люблю тебя и принес тебе радостную новость, отрадную весть.
Сердце тревожно, но вместе с тем радостно забилось у Марьи Даниловны.
— Что такое? — спросила она, задыхаясь.
— Уговорил наконец, — коротко ответил Никита Тихонович.
— Уговорил? Когда? Кого уговорил? В чем уговорил?
— Наталью Глебовну. Больших трудов это стоило мне, и много слез пролила она.
— Да к чему уговорил‑то?
— Уйти в обитель.
Сердце Марьи Даниловны упало.
— Ей было больше всего жаль расстаться с ребенком. Ну вот, скоро, скоро, люба моя, будешь ты моей пред людьми и перед Богом. И станем мы здесь жить и поживать, детей наживать и скоротаем чинно и мирно наши дни в нашей усадьбе. Но ты будто не рада, голубка моя? Лицо твое печально, как прежде, и улыбка не сходит на уста.
— Никита Тихонович, — проговорила Мария Даниловна, стараясь задушить злобу, подымавшуюся в ее груди, — я рада, очень рада, только прошу тебя, повремени. Повремени малость…
— Повременить? — удивленно воскликнул он. — А зачем бы это?
— Куда нам торопиться? Наталья Глебовна может ведь еще и раздумать!.. — не зная, что сказать, чтобы смягчить свое неосторожное слово, проговорила она.
Они повернули обратно и пошли по направлению к усадьбе.
— Вот этого‑то я и боюсь.
К ним навстречу шла Наталья Глебовна, с печально опущенною головой, с заплаканными глазами и с ребенком на руках. Она подошла к ним.
— Тебе сказал Никита Тихонович о моем решении? — спросила она у Марьи Даниловны.
— Сказывал.
— Возьми же дитятю. Отнимают тебя от меня, крошка моя золотая! — и она страстно и порывисто поцеловала ребенка. — Возьми его, возьми, не нянчить уж мне его более.
Но Марья Даниловна отстранила рукой от себя ребенка.
— Отдайте мамке… — сухо проговорила она.
Стрешнев и Наталья Глебовна изумленно на нее посмотрели.
— Ты разве не хочешь поцеловать его? — спросила Наталья Глебовна.
— Не хочу.
— Почто же?
— Ах, оставь меня! — с досадой вскрикнула Марья Даниловна. — Я ненавижу детей…
