Клод Фер - Страсти по Софии
Ну, кто так разговаривает с рабами? Кто просит тех, кого волен и плеткой пороть, и при случае убить без сожаления? Гаркнул бы, как делал его отец, пригрозил бы приводом на постой трех десятков солдат герцога, выпивох, едоков отменных и до чужих баб охочих — мигом бы крестьяне время нашли засеять поля синьора, да и подарок бы какой принесли — чтобы не гневался. А тут услышали объяснения да оправдания, обнаглели — и прямо на площади загалдели:
— Ты, хозяин, — слову своему не хозяин! Ты обещал барщину сократить!
И даже:
— Ты нам тогда плати за работу — засеем.
Джакомо оказался в толпе горлопанов, но сам не орал. Он слушал всех, смотрел на посеревшего от страха молодого синьора и думал:
«Почему я — такой умный, такой сильный, такой смелый — должен служить такому слизняку? Почему эта грязная серая сволочь чувствует себя сильнее синьора? — И тут же отвечал. — Потому что и синьор, и его рабы — все хотят справедливости. А справедливости для всех не бывает. Для того, чтобы много чего-то имел один, надо, чтобы этого всего не было у остальных. Синьору дано много от предков, — я же все, что нужно мне, возьму сам».
Решив так, Джакомо протолкался сквозь толпу и как гаркнул в людское месиво:
— Работать, сволочи! Сейчас же! А кто будет болтать — порешу!
Глянул звериным оком на людей — те и поняли сразу: этот сомневаться не станет, вправду порешит.
И разошлись…
В течение дня засеяли все поля синьора. А Джакомо поднесли крестьяне подарок: бочку токайскогс вина трехлетней выдержки. За то, что образумил народ, не дал ему мятеж устроить, спас от прихода солдат герцога, с которыми шутки плохи.
С тех пор стал Джакомо правой рукой молодого синьора, участником его утех и поверенным в сердечных делах, а в глазах крестьян поднялся уже на такую высоту, что всякий, даже старик, при встрече с ним снимал шляпу и кланялся.
Все бы ничего, но спустя год случилось несчастье с молодым синьором: влюбился. Да не в кого-нибудь, а в простую крестьянку, единственными достоинствами которой были смазливое личико и легкость, с которой она, упав на спину, раздвигала ноги. Задрал ей раз подол синьор, потом другой раз, третий — и вдруг подарил давалке слоновой кости гребень, потом — пять лент разных цветов, ножницы… И наперснику своему Джакомо по ночам признавался, как тоскует без ветреницы, хочет ввести в дом свой на правах хозяйки.
Того не понимал знатный дуралей, что для Джакомо слова подобные — нож по сердцу. Дрянь какая-то, потаскуха, ничтожество, которое кто только не лапал и не заваливал то в курятнике, то в свинарнике, станет синьорой только потому, что этому недоумку, так и не научившемуся обращаться с крестьянами и во всем полагающемуся на Джакомо, захотелось вставлять свой кляп в насквозь протертую дыру не просто так, а обязательно после церкви. И эта сикуха, тварь подколодная, станет хозяйкой всех этих несметных богатств синьорского рода, будет командовать тысячами крестьянских душ, повелевать Джакомо!
Нет, такого позволить Джакомо не мог. Убивать молодого синьора он не стал, а потаскушку прижал в темном углу овина, куда она согласилась прийти, чтобы проверить крепость его свечи, да там и придушил.
Все бы сошло, да оказался в том овине не замеченный Джакомо пьяный старик. Тот видел, как барахтался верный слуга хозяина с той, кого деревне уже порочили невестой синьора, ибо дело было утром, а в полдень должно было состояться сватовство. Выполз старик потихоньку в дыру у пола овина, а там, встав на ноги, увидел собственную жену со скалкой в руке — и все спьяну ей рассказал. Баба полосанула языком по селу — и к тому моменту, когда нашли блудницу в овине бездыханной, всякий уж — даже сам синьор — знал, что последним видел живой невесту хозяина Джакомо. Стало быть, он и убил девку.
Вот тут Джакомо в первый раз на собственном опыте узнал, что такое есть высшая справедливость, — которая идет от Бога, а не от законов людских. Рассвирепевший синьор велел схватить того, кого почитал едва ли не другом, привязать руками к стоящему посреди господского двора столбу для правежа, а сам, взяв в руки кнут, плетенный из воловьей кожи, принялся хлестать им Джакомо, норовя вложить в каждый удар как можно больше сил. Удары были сильные, прорубали кожу и мясо на спине казнимого до самых костей. Но было их немного — синьор быстро выдохся и пошел в дом отдохнуть и поплакать. А приговоренного велел не трогать без него, ибо, сказал он, — «хочется выпить из негодяя всю кровушку до самого донышка».
Синьор ушел, а Джакомо глянул на притихшую толпу крестьян, выискал взглядом одного из городских своих друзей-погодков, оказавшихся невесть зачем в этот день в деревне, приказал:
— Развяжи! И побыстрей.
Парень оказался смелым. Вышел из толпы с ножом в руке и на глазах у безмолвно стоящих крестьян разрезал веревку. Потом они вместе вскочили в хозяйскую карету, стоящую приготовленной для того, чтобы синьор поехал за благословением к матери убитой ныне блудницы, — и умчались из села.
Только вот не в город они поехали на украденных лошадях и в карете, а в лес. Выпрягли коней, карету бросили и ускакали на север — в сторону, откуда в их неаполитанские края приходили легенды о богатых землях неких синьоров Аламанти, могущественных настолько, что сам герцог Савойский не решался брать с них подати. Это значило, что народ в тех местах живет богато, решили добры молодцы, можно будет их слегка потрепать и заставить своим богатством поделиться.
2И на этот раз Джакомо пришлось убедиться в том, что ума у него больше, чем у окружающих, что советов постороннего человека, пусть даже он спас тебе жизнь, слушать не стоит, надо жить своим умом, во всем полагаться только на себя.
Жители графства Аламанти вовсе не купались в роскоши. Не только крестьяне, но и тамошние дворяне жили не лучше, хотя и не хуже остальных жителей герцогства Савойского. Ибо действовал вовсю и там закон, выведенный Джакомо в Неаполитанском королевстве: чтобы кто-то один жил хорошо и богато, надо чтобы великое множество людей жило плохо и впроголодь. Граф Аламанти собирал со своих земель дань полностью, но не платил своей дани герцогу, оттого сам-то действительно богател, а вассалы его жили не лучше остальных итальянцев или французов. Потому грабить на землях графства было невыгодно. Более того, грабить всегда удобней на территориях приграничных, ибо хотя стражников и солдатни там в изобилии, зато служат они все из рук вон плохо, привыкли брать взятки и смотреть сквозь пальцы на происходящие безобразия, всякий раз объясняя, что разбойники пришли с другой стороны, не собственные, мол, были грабители. А на землях Аламанти никто рядом с границей не жил. Ленники графа расположились либо вокруг замка, либо в деревеньках, находящихся вдали от границы, возле гор. Ибо все знали легенду о том, что долина приграничной речки заселена великанами, и хотя великанов никто не видел добрых сто лет, никто не отваживался не только поселяться там, но даже выезжать на тамошние чудные покосы. Потому всякий налет разбойников на любую из деревенек на землях Аламанти можно было совершить только большим отрядом и на конях с телегами, чтобы можно было за день пограбить, пожечь, загрузиться и вывезти хоть что-то ценное на земли герцога. То есть отряд должен состоять никак не меньше, чем из семи человек, отчаянных головорезов, которых в этой спокойной местности найти было не просто. А ведь пришлось бы еще и делиться с каждым участником набега. Словом, овчинка не стоила выделки.
