Роберт Штильмарк - Повесть о страннике российском
— Всех — гребцами на галеру! — кричал Али-Магомет. — Покажи им, Рюштю-бей, как твои надсмотрщики умеют обращаться с бичами! Ведите их! Нет, стойте! Большого уруса и вот этих троих, что посильнее, оставьте на бригантине… Эй, принести сюда кол да заострить его получше! Остальных — ведите на галеру! Вели приковать их к веслам, Рюштю-бей. Двенадцать наших старых гребцов, чьи места займут эти нечестивцы, пусть перейдут сюда, на бригантину, матросами.
Матросов-итальянцев повели на галеру. Полуголые гребцы-галерщики перешли на борт бригантины и принялись разбирать снасти, не обращая никакого внимания на четырех невольников, оставленных Али-Магометом на палубе бригантины. Скованные, они стояли у стенки рубки, глядя вслед товарищам. Тех уже усаживали в галерном трюме, к огромным веслам.
Али-Магомет, поигрывая рукоятью своего великолепного кинжала, заканчивал распоряжения.
— В Хайфу ты поведешь галеру, Рюштю-бей, а я — бригантину. Ты пойдешь в кильватере, чтобы прикрыть бригантину с кормы. Когда с помощью Аллаха мы достигнем залива Акки, я разделю добычу и новых невольников между воинами. А вот эти четверо будут сейчас же преданы казни на радость моим доблестным воителям, если они тут же, на месте, не примут истинную веру. Позвать сюда с галеры имама Рашида!
Вскоре к Али-Магомету подошел бочком, семенящей старческой походкой турецкий мулла. Его остроконечная бородка отливала бронзой, лицо, покрытое морщинами, было хитрым и насмешливым.
— Привет тебе, Рашид-имам, да продлит Аллах твои дни на земле! А ты, мудрый Рюштю-бей, поясни мои слова проклятым гяурам. Если они через пять минут не приступят к обряду посвящения — участь их будет пострашнее того, что они видели сейчас. А, вот и кол! Отличный, острый, смазанный жиром кол! Вы его видите, гяурские псы? Вам загонят его в тело, если я услышу дерзновенное «нет». Начни с большого уруса, Рюштю-бей! Спроси его, желает ли он жить у меня в доме добрым мусульманином или медленно издохнуть на этом великолепном колу?
— Будь ты проклят, ирод! — в ужасе пробормотал Баранщиков, глядя на орудие чудовищной казни. — Господи всеблагий, прости раба твоего, зане слаб духом, чтобы в великомученики записываться. А коли жив буду — замолю невольный грех!
Али-Магомет от нетерпения даже ногой притопнул.
— Ну, что, принимает он ислам или нет?
В смертельной тоске нижегородец обвел взглядом своих товарищей. Все три генуэзца глазами молили Василия покорить злой неизбежности. Один из итальянцев прошептал, чуть шевеля бледными губами:
— Покорись, Мишель. Не губи себя и нас. Скажи ему: да!
Выпрямившись во весь свой богатырский рост, Василий Баранщиков хмуро взглянул на рыжебородого имама и проговорил внятно:
— Мало нас, чтобы силе вашей противиться. На ваши головы — и грех. Делайте, что задумали, мы насупротив пойти не можем…
— Аллах-ху-экбэр! — традиционный этот возглас магометанского муэдзина доносился на бригантину с галеры. Марсовая бочка служила там и минаретом…
Вечерний намаз в стороне от турецкой команды совершали и вновь обращенные мусульмане. Все четверо были наголо обриты и уже получили тюбетейки. Они стояли на коленках по-турецки, подстелив под ноги небольшие коврики-дастарханы.
Сознание греховности всего, что он дал проделать над собою, наполняло Василия Баранщикова жгучим чувством стыда, боли, обиды. Впрочем, для турок он был уже не Мишелем Николаевым. Теперь и он, и его товарищи итальянцы получили новые, магометанские имена. В память турецкого воина, раненого храбрым Антонио и к ночи умершего от потери крови, Василий был наименован Селимом.
Рядом с «Селимом» стоял его новый духовный пастырь, мулла Рашид-имам. Он подсказывал неофиту слова мусульманской молитвы. Василий бормотал за ним:
— Ля иллях иль алла… Магомет пророк Аллы… Ля илляга, илляла…
Механически повторяя вслух малопонятные слова, Василий Баранщиков с огромным трудом удерживался, чтобы не осенить себя крестным знамением, привычным с младенчества, и про себя думал:
— Родный батюшка, родная матушка, царствие вам небесное, да будет вам пухом земля наша отеческая, российская. Братцы мои родные, жена моя честная, православная, верная! Гадал ли, думал ли когда ваш покорный сын и честный муж турчином соделаться? Держал ли в малом разуме своем грешную мысль от православной веры отступиться? Дай, господи, силы от злодеев утечь, грех свой невольный искупить и к Европиям Российским воротиться!
Да, легко сказать, утечь, воротиться. Кругом предвечернее море, синее, подобно драгоценному камню сапфиру. Безбрежное и огромное, как безоблачное небо. По-прежнему, будто ничего и не изменилось на злополучном корабле, освещает его с кормы закатное солнце, багрянит корабельные реи и паруса. Чуть поскрипывают мачты, чертя верхушками синеву небесного шелка. Две голубые бесконечности, море и небо, непостижимо отраженные одна в другой, баюкают, качают, влекут к заповедной, вечно ускользающей черте горизонта генуэзскую бригантину. А на ее палубе пригорюнился пленный нижегородец, нареченный Селимом. Думает он свою невеселую думу. Рука у него болит, распухла и саднит: Али-Магомет для верности повелел немедля заклеймить Василия Баранщикова изображением солнца на правой руке — знаком принадлежности Селима к домашнему хозяйству самого капитана.
И струятся по щекам обритого, опозоренного человека горькие злые слезы обиды.
ИЗ ТУРЕЦКОЙ НЕВОЛИ
Зной. Неумолчный крик цикад, сверчков, древесных лягушек. Дорога покрытая светлой пылью и лишенная тени, опалена южным солнцем, не знающим пощады. Колючие кустарники у дороги так запылились, что стали из зеленых серыми. И по этой знойной, каменистой дороге бредет, озираясь, Василий Баранщиков, белый раб «эффенди реиса», то есть морского капитана Али-Магомета-аги.
Раб в побеге! Не выдержав «печали об отечестве своем России, христианской вере, жене и малолетних детях, незабвенно в сердце его обращавшихся»,[14] он отважился на плохо подготовленный, необдуманный побег. Просто почувствовал, что за ним уже не так зорко следят, увидел открытые ворота пустого в тот миг двора, за воротами — пыльную дорогу к лесистым предгорьям. Увидел странников, бредущих куда-то по этой опаленной зноем дороге…
Василий кинулся в каморку, швырнул в дастархан несколько лепешек, запихал в тот же узелок свой гишпанский пашпорт, припрятанный в подкладке халата, прихватил несколько серебряных монет и ложку. И вот он — за воротами.
Обгоняя других путников, он миновал древнюю стену города Хайфы, чуть задержался на перекрестке, выбрал дорогу поглуше, направлением на северо-запад, и снова зашагал. Так брел он целый день и всю ночь. У него не было никакого плана, как действовать дальше, не было и ни малейшего представления о дороге «домой». Он просто уходил от унижений, слепой тоски, от неволи в доме богатого и знатного турка. Шел поистине «куда глаза глядят», в тайне надеясь на какой-нибудь счастливый случай, на «указующий перст божий». Надеялся он и на то, что турецкий капитан, или «реис», как говорят турки, не станет тратить средств и времени на розыски и поимку белого раба. Дескать, хватит с него и тех, что остались!
