Иван Аврамов - Ошибка Перикла
— В чем же хотят обвинить его? В непочитании богов?
— Ты прав. На сей счет их фантазия крайне скудна. Да и что можно придумать, если человек чист и незапятнан? «Разум» сейчас в смертельной опасности. Но я постараюсь упредить их удар. Постараюсь… А уж там как будет, так и будет. Игральные кости Зевса всегда выпадают правильно.[103]Боюсь, и Анаксагора им покажется мало…
— Кто же следующий?
— Наверное, Аспасия. Она давно для них как бельмо на глазу. А Демокрит, полагаю, им любезен одним лишь изречением, которое «прекрасные и хорошие»[104]просто обожают цитировать: «Некоторые, хоть и государствами руководят, но пребывают в рабстве у женщин». Представь себе, Фидий, они договорились до того, что якобы жене я обязан своим красноречием. Научив меня ораторскому искусству, она и по сей день, дескать, пишет за меня мои речи.
Фидий покачал головой: ему здесь, в заключении тоскливо и неприютно, но старшему другу, покровителю и защитнику тоже приходится несладко.
— Держись, Перикл. Когда дерево упало, его рубит каждый. Могу вообразить, с каким нетерпением и вожделением они ожидают твоего устранения от государственных дел. Случись так, то-то возрадуются лакедемоняне.
— Предчувствую, что войны с ними не избежать. Конечно, я сделаю все, чтобы ее не было. Однако…
Что кроется за этим «однако», Перикл так и не прояснил. И без того его свидание с Фидием получилось безрадостным. Словно поняв состояние Олимпийца, художник спросил:
— Лучше расскажи, что нового на Акрополе? Калликрат, небось, всецело занят храмом Ники Аптерос?[105]
— Да, — засмеялся Перикл, — ты угадал. Ты видишь отсюда Акрополь лучше, чем я его с агоры. Калликрат старается. Но, чтобы закончить работу, ему наверняка понадобится еще несколько лет.
— Ах, мудрый Перикл, а ведь мое сердце на скале Кекропа! Клянусь Зевсом, я отдал бы остаток жизни, чтобы оказаться там хотя бы денька на три.
— Лучше, чем кто-либо, понимаю тебя, великий Фидий, — у Перикла так перехватило дыхание, что он едва справился с собой. — Когда-нибудь греки скажут: Акрополь и Фидий — это одно и то же.
— Справедливее — Акрополь и Перикл!
Олимпиец поднялся. Складки его одежды, как всегда, были безукоризненны. Несколько мгновений они помолчали. Перикл подумал, что, вполне возможно, видит своего друга в последний раз, то же самое читалось в глазах Фидия. Они обнялись.
— Боги милостивы, Фидий.
Спустя некоторое время после ухода стратега страж внес в камеру корзину со снедью.
— Это от Перикла.
Периклу же предстояло не менее тяжелое свидание с Анаксагором, без которого он не был бы тем Периклом, каким его знает афинский народ. Да, в чем-то враги правы: старый философ отводит небожителям чересчур ничтожную роль в человеческом бытии, но для того и существуют Афины, чтобы человек свободно высказывался, не опасаясь преследований или расправы. Конечно, Анаксагор в суждениях весьма резок, но то, что он проповедует — на Луне, например, полагает он, вполне могут обитать люди, поскольку она напоминает Землю, а вовсе не раскаленное светило, — весьма интересно и, несомненно, возвышает человека, который шаг за шагом открывает для себя новое. Перикл во многом разделяет взгляды учителя, но ему бы хотелось, чтобы научное познание, которое нельзя ни остановить, ни запретить, гармонично сочеталось с верой в богов. Несмотря на тяжкие думы и плохое настроение, Олимпиец вдруг улыбнулся: вспомнил, как Анаксагор собрался помирать. Старый мудрец был одинок и по-житейски неприкаян. Неприхотливый, как спартанец, ел кое-как, балуя себя вкусной пищей разве что на пирах, куда часто был зван как искусный собеседник. За долгие годы мудрствования никакого богатства не нажил, наоборот, то, что имел, что досталось от родителей, без сожаления отдал другим. Однажды Перикла известили: Анаксагор болен и замыслил недоброе — ничего не ест, ни с кем не разговаривает, закутал голову плащом. Последнее означало, что философ, доведенный до отчаяния хворью, нуждой и одиночеством, решился на добровольный уход из жизни. Перикл тут же заторопился к старому другу. Едва переступив порог низкого дома, он был поражен той бедностью, которая открылась его глазам. Ветхое скрипучее ложе, колченогая скамья, стол с грубоструганой столешницей, чье убожество, впрочем, скрадывала груда восковых табличек и пергаментных свитков… Во всем жилище не отыскалось ничего съедобного, даже крохи черствого хлеба, лишь чистая вода в гидрии.
— Дорогой Анаксагор, ты решил уморить себя голодом? — спросил Перикл, ловя себя на мысли, что государство должно опекать не только бедняков, выдавая им по два обола на театральные представления во время народных празднеств, но и ученых, мыслителей, поэтов и художников, которые вместо того, чтобы приумножать свое состояние, отдаются умственным занятиям, зная, что это, возможно, принесет им славу, но никак не деньги. Науки и искусства расцветают только тогда, когда им покровительствуют, причем буквально в золотом выражении, общество и власть. Если человек голоден и неустроен, его ненадолго хватит, чтобы размышлять о возвышенном или придумывать новые механизмы. Только глупец не заметит разницы между ксоанами,[106]грубо вырезанными из бревна, и одухотворенными статуями из мрамора, что ожили под резцом гениального Мирона, непревзойденного Фидия, блистательного Поликлета. Уже один Акрополь, строительство и обустройство коего Перикл, а значит, и афинская власть возвели в ранг первостепенного государственного дела, пример тому, как много может талантливый человек, если знает, что его труд ценит и достойно оплачивает общество. С философами труднее. Многие убеждены, что это бездельники, переливающие из пустого в порожнее. Их мудрствования настолько отвлечены от земного, житейского, что кажутся простому виноградарю или пустоголовому изнеженному аристократу, ищущему новых и новых развлечений, совершенно ненужными. Конечно, хорошо бы назначить Анаксагору какое-то приличное содержание, о чем Перикл, кстати, думал ранее, но, во-первых, Анаксагор — метэк, а во-вторых — личный друг Перикла. Не надо обладать чересчур развитым воображением, дабы представить, какой вой поднимут враги первого стратега Афин, и так кривящихся от одних взглядов «Разума». Тут же последует обвинение в разбазаривании государственных денег.
Обо всем этом у Перикла было время подумать, потому вопрос его сиротливо повис в тишине, а Анаксагор даже не пошевельнулся. Что ж, Перикл хорошо знал старого упрямца. Следовало пустить в ход все свое красноречие, чтобы Анаксагор сбросил с головы плащ.
