Михаил Крупин - Дуэль на троих
А может быть, и не шептал. А просто бросил коня с места в карьер.
* * *Я ясно вспомнил, как первый раз переживал движение. Потому что настоящее движение – это только движение к счастью.
Дед Митя бежал по снегу, везя за собою большие плетеные сани. В санях веселился закутанный по самый нос розовощекий ребенок. Он задыхался от радости. Он был совершенно счастлив…
Неужели с тех пор все было мертвое – пролетающие мимо годы, ветра, города?..
Дед Митя бежал, взбрыкивая и кося глазами, как гордый породистый конь. Навстречу неслись одетые в иней березки… Впереди меня ждали бабушка Агаша, ее волшебные блины и героические сказки, дедушкины былины про богатырей… И песни, песни!.. Ждали мои верные друзья – и выдумщики старшие, и маленькие несмышленыши. Ждали лед на речке, снег под валенками и на лапах елей, весело слетающий и покрывающий нас с головой, если стукнуть палкой по стволу; ждали деревянные игрушки, санки, шахматы и одаренный кот Матюша; ждала маленькая Ася Трубецкая и книжки с картинками в отцовом кабинете, от которых веяло каким-то колдовским безмерным лесом, сосульки, чердаки, промерзшая веранда, где можно прятаться, а можно просто ждать лета…
В шарах и гномиках, снегурочках и дождиках наряженная елка, уводящая в свою неведомую и святую глубину…
Однажды навстречу саням деда Мити попалась упряжка отца. Он только вчера вернулся из Москвы и вновь куда-то уезжал…
Мать, еще молодая, вся искрясь в песцах и каких-то надеждах, в рваном ветре жизни, выглянула из возка и закричала что-то по-французски, а потом и по-русски, уже с легким французским акцентом:
– Осторожно, Митьюша, не вывали!..
Дед Митя (впрочем, какой он дед – ему тогда было не больше шестидесяти!), запыхавшись, остановился перед барскими санями. При этом я едва не улетел в сугроб.
– Да мы потихоньку!.. А вы далеко ли?
– Мы – в Петербург. За Жана головой мне отвечаешь.
Дед вытянулся во фрунт, выкатил грудь колесом и козырнул. Я, глядя на это, засмеялся. Вообще, я помню, всегда очень радовался, когда мать с отцом уезжали. Конечно – над головой расходились тучи строгости, и еще какая-то непонятная опасность, которую я не вполне сознавал.
– Есть, Андрей Филиппович! – рапортовал дед Митя. – А вы туда надолго ли?
Отец сделал неопределенный знак рукой.
– Пока тяжбу не выиграю и не продам тебя со всеми потрохами! – Он шутливо пихнул тростью в Митин живот.
Дед невольно рассмеялся, словно от щекотки, но тут же задумчиво смолк.
Отец крикнул кучеру «пошел!», и тот стегнул коней. Сани родителей сорвались с места.
Нестарый дед и веселый ребенок проводили их глазами…
А теперь, через двадцать лет, золотой русской осенью я стоял на той же самой горе и, как зачарованный, смотрел на речку.
Вдруг… В первую секунду я даже не сообразил, что произошло.
А это спешивавшаяся Анюта двумя руками ухватила меня за ногу и сдернула с седла. Падая, я сбил ее с ног, и мы покатились под горку…
И с нашим падением смешался детский хохот – семилетнего принца и шестилетней принцессы, катящихся по зеленому склону к воде…
– Ванечка!
Вскинувшись, я ухватил Анюту за плечи, чем остановил ее качение. И осторожно сжав в ладонях ее лицо, мигом всмотрелся в него, совмещая в уме все ее детские и нынешние черточки…
Ну, конечно! А ведь эта мысль пришла ко мне еще в день нашей первой встречи! Но тогда я отогнал ее, как заведомый абсурд!
– Тася?!
Она радостно и изумленно засмеялась в ответ.
– Ты же Анюта?
– Это я в послушницах Анна! – Она сидела и смеялась мне в лицо.
– Ты же была Трубецкая?
– Здесь же мамино поместье – Ковровых… Вот меня и звали все Коврова. Все забыл, балда! – Она ткнула меня кулачком в лоб.
– Как пятилетний ребенок может запомнить такое?
– Ну уезжал-то уже семилетний…
– Вы, сударыня, меня тоже не сразу узнали. Штрафной поцелуй!..
Аня-Тася, лежа на траве, прикрыла ладошками себе нос и рот, как заяц лапками, и только смотрела на меня огромными счастливыми глазами…
Из журнала Таисии (в послушании Анны)
Трубецкой-Ковровой
Ну конечно! Жан – это ведь «Ваня» по-французски. А волосы как потемнели – был-то светленький такой…
Качались в зарослях сирени на низких гибких ветках… Здесь было наше место. Все время о чем-то мечтали, что-то рассказывали друг другу…
Он представлял в лицах едва ли не все постановки парижских театров. Боже, что же мог он там понять в свои семь лет?.. Он не помнил названий и авторов – только волшебные, часто смешные сюжеты. Потом лишь я стала понимать, что мне пересказаны были и Мольер, и Шекспир, и Корнель… Трагедии Корнеля и Расина в его изложении были еще уморительней комедий. Мы с Коленькой едва не надорвали животики…
А в тот день мы как-то оказались в этой зацветающей сирени одни. А может, это он завел меня туда, заранее имея цель…
Какая я была счастливая в тот день и вечер! Как задирала и кружила непонятливую бабку. И знала, что никому и ни за что не выдам тайну…
Он вдруг причмокнул мне на щеку леденец… А я положила его в рот и закрыла в ужасном смущении лицо, как заяц лапками.
– Ты чего?..
Он прикрыл глаза и… будто шаг сделал с высоких мостков в воду:
– Я люблю тебя!
– Как это?! – вытаращила я глаза.
Тут и он заморгал, не умея объяснить:
– Наверно, по любви…
Мы помолчали, покачиваясь каждый на своей гибкой ветке.
– А ты пойдешь за меня замуж? – вдруг спросил он.
И я сразу ответила:
– Пойду…
Вот тут повисла огромная пауза. Хоть нам обоим, думаю, была ужасно легко.
– Давай поцелуемся, – сказал Ваня. Не думаю, чтоб ему этого так уж желалось. Наверно, к этому привела сама логика «взрослой беседы»?..
Мы почти официально и весьма крепко поцеловались. И теперь нас настигла более тяжелая пауза.
– А пойдем в ваш сад землянику рвать, – вдруг нашелся Ванечка.
– Пойдем.
И мы пошли, хоть земляника была еще невыносимо-зеленая… Я тогда постеснялась взять его за руку, а он не догадался.
– А ты в Париж со мной поедешь? – спросил Ваня, когда мы уже шли через луг.
– Не знаю… – Я почему-то испугалась.
– Ну, тогда я тоже не поеду, – тут же сказал он…
Из дневника Жана Бекле
Когда родители были в отъезде, а в отъезде они были в течение почти трех лет, смотритель усадьбы (из грамотных крепостных) дед Митя и его жена, бабка Агаша, были для меня все равно что родные бабка с дедом.
Мы втроем жили то в их просторной избе, то в старом и гулком помещичьем доме – в зависимости от того, где моему величеству вздумывалось.
Дед Митя вслух «с чувством, с толком, с расстановкой», смачно окая, читал по журналу «Отечественный календарь» все, что полагал достойным моего внимания.
