Виктор Егоров - Конец – молчание
– Еще бы! «Михель» на такие вещи клюет мгновенно. В этом – весь расчет… Как это у Гейне? «Михель, пищей без стесненья свой желудок начини, а в гробу пищевареньем ты свои заполнишь дни…»
– Зато Гитлер теперь для бюргеров – мессия! Уж если рождественскую песенку про него распевают…
– Да, его причислили к лику святых. Как все это смешно и грустно! Но в Германии, среди тех, кто вершит дела, уже давно решено: «Лучше Гитлер, чем коммунисты…»
Они говорили негромко, но из-за отличной акустики голоса их звучали гулко и четко под расписными сводчатыми потолками. К счастью, они были в замке одни и имели редкую возможность хоть в какой-то степени сбросить с себя маску и немного расслабиться.
С утра, после «важного сообщения» по радио, в котором взахлеб говорилось о том, что сегодня в Вене опубликован закон, согласно которому Австрия присоединилась к Третьему рейху, о «бурной радости» австрийцев в связи с тем, что над ними отныне колышется фашистские штандарты, – на душе было отвратительно.
– Нам пора, наверное?
– Сейчас, отец. Еще чуть-чуть!
Они снова пошли от изразца к изразцу, от стены к стене. Потом остановились около девиц на качелях.
– «Вино да косы женские – вот мира глубина»…
– Кто это, отец? Здорово напоминает Есенина.
– Да, пожалуй, есть сходство… Недаром мудрецы утверждают: все люди – братья. Это Хафиз. Для своего времени – подлинный революционер! Воспевать красоту женского тела, которое Коран требовал полностью закрывать, и вино – а настоящий мусульманин не должен его пить – это истинный подвиг, на который не каждый отважится! Ну, идем. А то возчик, заждавшись, опять, наверное, ругается.
Они сели на бугристое от ослабевших пружин сиденье и откинулись на кожаную спинку. Отец, достав небольшую трубочку-«носогрейку», молча закурил. Сын тоже молчал.
Неприятностей последнее время у них было хоть отбавляй. Почему все-таки Величко, так хорошо встретивший приятеля после двадцатилетней разлуки, теперь избегает его, даже перестал интересоваться, как продвигается перевод на русский язык «Майн кампф», который сам же попросил сделать.
Дмитрий Варгасов – то есть Пауль Кесслер, в которого Дима превратился полтора месяца назад, благодаря идее Кулиева, подхваченной и воплощенной Гориным, – совсем приуныл. Максим Фридрихович молча обнял его за плечи, хотя никогда сентиментальностью не отличался.
Это означало, очевидно, следующее: «Нельзя раскисать, сынок… Что бы ни случилось, не нужно терять надежды. Даже в самый критический момент! У каждого человека, хоть раз в жизни, бывает свой шанс. Все дело только в том, сумеет ли он воспользоваться им. А у нас с тобой не такое уж критическое положение. Все еще образуется…»
Наверное, именно это сказал бы Кесслер своему вновь испеченному сыну (настоящий, во избежание неожиданностей, переехал из Баку), если бы не опасался возчика: здесь многие знали иностранные языки, в том числе и русский.
Но Дима и так все понял. На минуту ему стало неимоверно стыдно: он – молодой, здоровый – и вдруг расклеился. А Максим Фридрихович, проживший такую мучительную жизнь, потерявший недавно жену, расставшийся неизвестно на сколько с сыном, утешает его, вселяет уверенность и оптимизм.
…В Баку, на Баилове, где жил Кулиев и где обосновались Горин и Варгасов перед выводом Димы за кордон, у него было бодрое и деятельное настроение. От нетерпения (все неимоверно затянулось!), от переполнявшего его желания начать наконец действовать (лаборатория профессора Пфирша работала на полную катушку), просто от юношеской жажды романтики (осторожность «стариков», конечно, чрезмерна) море казалось ему по колено. Лишь бы скорей!
Это хорошо видел Горин, задумчиво поглядывая на грустно-спокойного «отца» и чересчур оживленного «сына».
Максим Фридрихович, обычно больше покуривавший свою трубочку, чем поучающий, вдруг задал Диме стихотворную загадку. Чьи, мол, это строки? «О, доблестный, рвешься ты в бой, осмелев. Но прежде, чем ринуться – дело бойца намеренья вражьи постичь до конца…» Варгасов смутился: во-первых, он не знал автора, во-вторых, сразу же понял намек.
– Это знаменитый Фирдоуси. Абуль Касим. Родился и умер в Тусе, в Хорасане, в одной из провинций Ирана, в полной нищете. Как-то шах оскорбил великого поэта, и тот, покинув дворец, удалился в свой крошечный городок. А когда властелин, желая загладить вину, послал в Тусе огромный караван с бесценными дарами, было уже поздно…
Обыграв в тот вечер Кулиева в нарды, Горин легко встал и потянулся: с тех пор как мамаша Нури Алиевича позанималась его спиной, Сергей Васильевич забыл о своем радикулите.
Правда, некоторое время еще пришлось мазаться какой-то обжигающей смесью и пить горчайшие настои, но овчинка все же стоила выделки – без конца подтрунивал Кулиев. Горин мгновенно парировал:
– «Лучше блюдо зелени, как утверждал царь Соломон, и при нем любовь, нежели откормленный бык и при нем ненависть…»
– Я требую реванша! – угрожающе произнес Кулиев.
– Ну, ладно, ладно… Расшумелся! – Горин сел к столу, и через минуту в комнате уже снова слышался стук кубиков и хлопанье шашек о нардовую доску: «шеше беш» («пять и шесть») была весьма шумной игрой, особенно когда ею занимались азартные люди.
Дима пошел тогда немного проводить Максима Фридриховича. В центре города вместе они никогда не появлялись: «Терьякеш», который с осени был под наблюдением Кулиева и задания которого, после согласования с Нури Алиевичем, «в меру сил» выполнял Кесслер, мог все же за ним следить.
Особенно теперь, когда Муслимов узнал о «горе» Кесслеров: Павел, работавший в местном потребсоюзе, совершил вместе с несколькими товарищами очень крупную растрату и, боясь суда, спрятался у друзей, надеясь, что там его не найдут. А отцу приходится говорить милиции, что тот неожиданно куда-то уехал, даже не поставив его в известность…
Убитый вид Максима Фридриховича и разговор в народе о злоупотреблениях в потребсоюзе, кажется, убедили Муслимова. И когда Кесслер, в полном отчаянии, попросил его связаться с Шелбурном, чтобы тот помог им с сыном бежать в Иран, нехотя согласился это сделать, тут же, впрочем, потребовав, чтобы Максим Фридрихович достал некоторые радиодетали: покупать их в магазине Муслимов считал опасным.
Ему, конечно, не хотелось выпускать из Баку такого безотказного человека, как Кесслер, но, памятуя о давней дружбе того с полковником и опасаясь взбучки, если с Максимом Фридриховичем что-нибудь случится, решился все-таки по своим каналам доложить Шелбурну о происшедшем и передать просьбу Кесслера.
