Джайлс Кристиан - Ворон. Сыны грома
Когда тело Маугера превратилось в груду окровавленных кусков, жрец принялся нанизывать их, вонзая по два копья в каждый член, а потом при помощи Свейна поднял над костром, чтобы сжечь присохшую одежду. После этого старик, чье лицо искривилось от усердия, стал ножом срезать с рук и ног почерневшею кожу. Она отделялась от мяса сухими завитками.
Предоставив Асготу заканчивать дело, Свейн отошел от него и сел рядом со мной, обдав меня угольным запахом горелого мяса и едкой вонью паленых волос, которая иной раз по нескольку дней не выветривается из носа.
– Плохой конец для воина, – сказал викинг, качая головой.
– Плохой конец для любого, – пробормотал я.
Свейн, поджав губы, согласно кивнул.
По настоянию Арнвида и Бодвара несколько викингов отправились искать грибы и коренья в роще за прибрежной полосой, а также птичьи яйца на поросших травой скалах, чтобы добавить все это в варево, что готовилось на костре. Впрочем, собранное едва ли накормило бы горстку старух, не говоря уж о целом братстве воинов. Видно, сердца собирателей не были расположены к добыче пропитания, как и наши желудки – к еде. Против обыкновения Арнвид и Бодвар не ждали похвал своей стряпне и не получили их.
– Он сильнее нас всех, – прогрохотал Брам, прерывая тишину, что окутывала лагерь, точно мех. – Оглянуться не успеете, как он поднимется на ноги с новой затеей, которой сам Локи позавидует.
Послышалось одобрительное бормотание, несколько рук потянулось к амулетам и мечам, приносящим удачу. Флоки Черный предложил расправиться с пленными – не наспех, а так, чтобы это отвлекло нас от тяжелых дум о судьбе нашего ярла. Викинги принялись обсуждать способы убийства, каждый из которых был настолько жутким, что одно только упоминание о нем пробрало бы вас до мозга костей. Но Бьярни всем напомнил: решать участь Эльдреда и его приближенных может один лишь Сигурд. Наш ярл заслужил это право, заслужил собственной пролитой кровью и истерзанной плотью. Никто из сидевших вокруг костра, даже Флоки, не посмел возразить.
Спаси его, Один! Заклинаю тебя, не забирай его! Дай ему силы, Один, останови кровь. Пусть она загустеет в ранах, как сливки в маслобойке, и пусть они заживут, о великий ярл среди богов! Он нужен нам. Нужен мне.
Что я сотворил?! На мою руку было надето серебряное кольцо – подарок Сигурда. Ярл дарит своим людям кольца, жалует их серебром и прочими сокровищами в благодарность за мечи и жизни, отданные ему и его братству. И что же сделал я? Я заслонил своего врага крепким щитом, и теперь из ран моего господина кровь лилась, точно вода из ивового садка.
Кинетрит принесла охапку мокрых багровых тряпиц и бросила их в самый большой костер. Они зашипели, ослабив пламя, и наполнили утренний воздух запахом железа. Внизу у воды темнела ряса монаха: отец Эгфрит глядел на море, и первый свет нового дня уже тронул его лысую макушку. Я знал: мы внушаем ему отвращение, и, чтобы оставаться среди нас, он должен был обладать волей, твердой, как металл.
– Попроси его замолвить словечко о Сигурде, – сказал Пенда, показывая на Эгфрита большим пальцем. – Твоему ярлу, парень, сейчас любая помощь не помешает.
– Ты хочешь, чтобы я просил эту кунью морду молиться христианскому богу? – произнес я, преувеличив свое негодование.
Пенда пожал плечами, словно спрашивая, какой от этого может быть вред.
– Да я скорее соглашусь прожевать горсть гвоздей, – ответил я, а он, почесав свой длинный шрам, пожал плечами снова.
Сказать правду, я уже почти готов был подбежать к монаху, схватить его за тощую шею и вытрясти дюжину молитв из той дырки на его лице, что никогда не закрывалась. Может, я так бы и сделал, если бы не боялся еще пуще разгневать Одина, ведь мы и без того словно шагали по тонкому льду. Мои надежды были в руках Всеотца, как знамена, вывешенные на столбе, и, призвав на помощь другого бога, я мог навлечь на нас такой ветер, который вырвал бы столб из земли. Поэтому я решил не трогать Эгфрита с его распятым Христом и вновь принялся шептать, взывая к Одину, Великому Страннику. Я молился до тех пор, пока мое горло не пересохло, будто старый заросший сорняками колодец.
Нить жизни Сигурда натягивалась и скручивалась, но не рвалась. Улаф, Асгот и Кинетрит, объединив свои познания, ухаживали за ним так усердно, как только могли. Они обмывали его раны, прикладывали к ним припарки из подорожника и других растений, которых я не знал, затем туго перевязывали каждое больное место чистыми тряпицами. Сигурду давали мясо для силы и травы для облегчения страданий, в горло ему вливали воду и мед. Асгот непрестанно окуривал его густым дымом, обладавшим удивительной способностью навевать больному сон, чтобы тот не чувствовал боли. Даже Эгфрит не остался безучастным: он куда-то исчез, а затем вернулся с пригоршней семян фенхеля, сказав, что сам император Карл повелел сажать это растение во всех огородах своей земли из-за его целебных свойств. Асгот скривил губу, но Улаф убедил его попробовать христианское снадобье: мол, тот, кто молится богу, который, как говорят, воскрес из мертвых, должен знать толк в укрепляющих травах.
Викинги ждали. Мы не способны были сами решить, что делать дальше. Кто-то предложил повести корабли на север. Иными словами, не ждать новых потерь и вернуться домой. Но большинство не согласилось, ведь повернуть назад сейчас означало признать поражение. Викинг, поступавший так, отдавался во власть волн. Он не заслуживал покровительства богов и мог вскоре, никем не замеченный, отправиться на дно. Уж лучше плюнуть в глаза тем, кто плетет судьбы, и будь что будет!
Наши пленные приобрели жалкий вид и уже начинали вонять. Мы их почти не кормили. То и дело рассерженный викинг бил или пинал сакса в лицо. Чтобы получить затрещину, англичанину довольно было косо на нас взглянуть. Мы винили этих людей в том, что скамьи у весел наших кораблей опустели, равно как и во всех прочих постигших нас невзгодах. Эльдреда, однако, никто не трогал – Сигурд сам должен был поквитаться с этим ползучим гадом. Правда, Асгот, которому не терпелось принести кого-нибудь из англичан в жертву Одину, не раз собирал вокруг себя толпу, призывая всех, кто желал слушать, обагрить свои мечи английской кровью. Единственное, чем радовали меня эти речи, было то, что, едва жрец начинал говорить, Кинетрит подходила ко мне и садилась рядом. Слов старика она, конечно, не понимала, но звериная жестокость, какою наливались его глаза, внушала ей отвращение. Взяв меня за руку и почти ничего не говоря, Кинетрит безотрывно смотрела в дальний конец лагеря, где сидел ее отец. Иногда я замечал, что они обмениваются взглядами, вопросительными или удрученными, хотя предпочел бы этого не видеть.
