Теофиль Готье - Железная маска (сборник)
Когда свадебное веселье было уже в полном разгаре, двери дворца отворились, и, под руку с князем, предшествуемая двумя лакеями с факелами в руках и сопровождаемая толпою слуг, по мраморной лестнице на эспланаду спустилась Джемма. Крестьяне хотели было встать, но князь дал знак, позволявший не беспокоиться. Они с Джеммой обошли все застолье и остановились за спиной молодоженов. Слуга принес золотой бокал, Гаэтано налил сиракузского вина, слуга подал бокал Джемме. Та пожелала новобрачным счастья, пригубила вино и передала бокал князю, который, осушив его, высыпал в пустой бокал целый кошелек унций[109] и велел вручить его Терезе – его свадебный подарок. В тот же миг раздались крики: «Да здравствует князь де Карини! Да здравствует графиня де Кастель-Нуово!», как по мановению волшебной палочки, по всей эспланаде зажглись огни, и знатные гости удалились, как мелькнувшее сказочное видение, оставившее после себя свет и радость.
Едва они удалились в замок, как послышались первые такты музыки: молодежь встала из-за стола и поспешила на площадку, приготовленную для танцев. По обычаю Гаэтано со своей молодой женой должен был открыть бал. Он уже собрался подойти к Терезе, но тут на дороге, обсаженной алоэ, появился новый гость – это был Паскуале Бруно в том же калабрийском костюме, который мы уже описали. Однако нынче из-за пояса торчали пистолеты и кинжал, а куртка, накинутая на правое плечо, как гусарский ментик, позволяла видеть окровавленный рукав рубашки. Первая заметила Паскуале Тереза: она вскрикнула, словно увидела привидение, и застыла на месте бледная, трепещущая. Толпа гостей замерла, неподвижная, безгласная, чувствуя, что надвигается нечто страшное. Паскуале Бруно подошел прямо к Терезе и, скрестив руки, пристально взглянул на нее.
– Это вы, Паскуале? – прошептала Тереза.
– Да, это я, – хрипло ответил Бруно. – В Баузо, где напрасно ждал вас, я узнал, что вы собираетесь выйти замуж в Карини. Надеюсь, я успел к мигу, когда смогу сплясать с вами первую тарантеллу.
– Это право принадлежит мужу, – прервал его Гаэтано, подходя к Паскуале.
– Нет, возлюбленному, – возразил он.
– Тереза – моя жена! – воскликнул Гаэтано, протягивая к ней руку.
– Тереза – моя возлюбленная, – сказал Паскуале, властно сжимая девичьи пальцы.
– Помогите! – закричала Тереза.
Гаэтано схватил Паскуале за ворот рубашки, но тут же с криком рухнул на землю: кинжал Паскуале вошел в его грудь по самую рукоятку. Мужчины бросились было к убийце, но тот, ни на миг не потеряв самообладания, вытащил из-за пояса пистолет и зарядил его, тем же пистолетом сделал знак музыкантам, чтобы те начали играть. Они машинально повиновались, никто из гостей не вмешался.
– Ну же, Тереза! – сказал Бруно.
В Терезе не осталось уже ничего человеческого, она походила на куклу, которую за веревочки страха дергает кукловод. Она повиновалась, и ужасный танец возле еще не остывшего тела длился до последнего такта. Наконец музыка умолкла, и Тереза упала без чувств на тело Гаэтано – казалось, только звуки оркестра поддерживали ее до сих пор.
– Благодарю, Тереза, – сказал Паскуале, холодно взглянув на девушку. – Больше мне от тебя ничего не нужно. Если кто-нибудь из присутствующих желает узнать мое имя – я Паскуале Бруно. И готов встретиться с любым из вас в месте, которое тот укажет.
– Сын Антонио Бруно, чья голова заточена в железную клетку во дворце Баузо? – раздался чей-то голос.
– Он самый, – ответил Паскуале. – Если желаете еще раз взглянуть на рекомую голову, поторопитесь. Клянусь богом, вскоре вы ее там не увидите!
С этими словами Паскуале исчез в темноте, никто не решился последовать за ним. Ведомые то ли страхом, то ли жалостью, гости занялись Гаэтано и Терезой.
Он был мертв, она сошла с ума.
В воскресенье, через неделю после описанных событий, в Баузо гремел праздник: деревня веселилась, в кабачках вино текло рекой, на перекрестках горели потешные огни, улицы, украшенные флагами, кипели народом. Особенно оживленно было на дороге к замку – люди собрались, чтобы посмотреть на состязание деревенских стрелков. Эту забаву усиленно поощрял король Фердинанд Четвертый во время своего вынужденного пребывания в Сицилии. Многие из тех парней, что упражнялись теперь в меткости, еще недавно могли проявить свое искусство, стреляя вместе с кардиналом Руффо по неаполитанским патриотам и французским республиканцам, однако теперь мишенью стала обычная игральная карта, а призом – стаканчик из серебра. Мишень поместили под железной клеткой с головой Антонио Бруно. До этой клетки можно было добраться только по внутренней лестнице замка, проходившей мимо окна, за которым клетка была вмурована в стену.
Условия состязаний были совсем простыми: желающему принять участие следовало внести в общий фонд – он предназначался для оплаты серебряного стаканчика – скромную сумму в два карлина за каждый предполагаемый выстрел и получить номер, указывающий его место в состязании. Неумелые стрелки оплачивали десять, дюжину и даже четырнадцать выстрелов, те же, кто был уверен в себе, – пять или шесть. Среди множества протянутых рук чья-то сильная рука подала два карлина, и смутный шум большого скопления народа почти скрыл громкий голос, потребовавший только одну пулю. Окружающие обернулись в сторону говорившего, удивленные кто скудостью платы, кто самомнением стрелка. Человеком, оплатившим этот единственный выстрел, был Паскуале Бруно.
Последние четыре года Паскуале ни разу не появлялся в деревне. Многие узнали его, но никто с ним не заговорил. Он слыл искуснейшим стрелком в округе, и теперь стало понятно, отчего он взял всего одну полю, пулю под одиннадцатым номером.
Состязание началось. Выстрелы вызывали либо смех, либо крики одобрения – однако запас пуль постепенно истощался, и вместе с ним стал понемногу затихать шум. Паскуале, опершись на свой английский карабин, стоял, погрузившись в задумчивость. Казалось, он остается безучастен и к восторгам, и к зубоскальству односельчан, наконец пришла его очередь. Услышав свое имя, он вздрогнул и поднял голову, словно не ждал, что его вызовут, однако быстро опомнился и занял место у натянутой веревки, что заменяла барьер. Зрители следили за ним с тревогой и любопытством: никто еще не вызвал такого интереса и никого еще не сопровождала такая напряженная тишина. Паскуале, должно быть, и сам сознавал важность выстрела, который ему предстояло сделать: он выпрямился, левой ногой шагнул вперед и, перенеся всю тяжесть тела на правую, приложил карабин к плечу. Взяв низ стены за исходную линию, медленно поднял ствол ружья. Каково же было удивление зрителей, не спускавших глаз с Паскуале, когда они увидели, что он, миновав мишень, целится в железную клетку. Стрелок и карабин на мгновение застыли, словно были изваяны из одного камня, наконец раздался выстрел, и череп, выбитый из железной клетки[110], упал к подножию стены. Дрожь пробежала по толпе, встретившей гробовым молчанием это чудо меткости.
