Густав Фрейтаг - Инго и Инграбан
На следующее утро Ансвальд сидел с застольниками своими за завтраком, вдруг открылась дверь, и на пороге появилась Ирмгарда; за ней Фрида несла мешок муки.
– Прости, что осмеливаюсь поднести тебе намолотое на жернове рукой твоей дочери.
И девицы поставили мешок у ног изумленного князя.
– Что означает этот дар? Не предназначен ли он для жертвенного пирога богам, если жернов вращали руки свободных дев?
– Не для жертвы, – возразила Ирмгарда, – но во искупление нарушенных обязательств гостеприимства свободные руки намололи зерно. Умоляю тебя, князь: если считаешь пристойным, то отошли муку твоим гостям. Я – слышала, что дворовые уже не хотят молоть им муку для хлеба, и благородные гости сами должны исполнять работу несвободных жен.
На лбу у князя вздулись жилы, и поднявшись, он вскричал:
– Кто нанес мне такой позор?! Говори, Гильдебранд, потому что на тебе лежит забота о столе гостей!
Гильдебранд смутился перед гневом хозяина.
– Служанки жаловались на трудную работу и непристойности вандалов, а княгиня полагает, что для жалоб есть повод.
– Как осмелился ты непристойности отдельных ратников наказывать тяжким оскорблением, нанесенным тобой всем сразу? Ты позоришь своего господина перед его гостями, возбуждаешь в народе злобные толки. Немедленно возьмите мешок и отнесите его гостям! Тебе же, старик, советую пойти к ним и принести им такого рода извинение, какое угодно им будет принять. А служанкам скажи, что если они и впредь будут жаловаться, то грозная рука причинит им еще большие неприятности.
– Не гневайся на служанок, князь, – сказала Ирмгарда. – Они всегда послушны и готовы даже переносить дополнительные тяготы, но один человек из твоего двора осмеливается как господин распоряжаться прислугой, и человек этот – твой меченосец Теодульф. Страшась его сурового нрава, многие стараются приобрести его благосклонность. По своему произволу он запрещает служанкам работать на гостей и плясать – с ними. Никто не смеет жаловаться тебе, но, как дочь твоя, я не потерплю, чтобы человек, сам состоящий в услужении, оскорблял честь нашу в нашем же дворе.
Выслушав дочь, князь подумал, что права она, но вместе с тем он ощутил затаенную скорбь, ибо девушка неуважительно отзывалась о человеке, которого он назначил ей супругом. Страшно озлобленный на всех, он закричал дочери:
– Не напрасно же ты ворочала жерновами: подобно тяжелому камню, слова твои измалывают доброе имя твоего родственника. Однако я не порицаю твой дар: быть может, им искупится тяжкое оскорбление. А что касается тебя, – вскричал князь, указывая на Теодульфа, – то не забывай, что доколе я жив – я господин во дворе этом, хотя я и помню, что хозяйка желает тебе добра. Но если кто-нибудь из вас позволит себе против гостей злобные речи или помыслит тайное коварство, то окажутся тому тесными как двор мой, так и собственная его шкура.
Князь Ансвальд удалил всех и закручинился. Наконец он направился к княгине и гневно высказал ей все, что он думает о ее родственнике. Гундруна изменилась в лице; поняв, что слишком уж много она позволила себе и что по справедливости злобные толки тревожат ее мужа, она сказала:
– Дело со служанками должно служить только предостережением чужеземцам, чтобы они уважали права дома. Кончено, и впредь будем избегать этого, да и ты не тревожься. Что же касается родственника, то ты знаешь, что верно служит он тебе и за тебя носит он раны свои.
Когда князь несколько успокоился, она продолжила:
– Как отраден был несколько месяцев назад вид на двор и поля! Но теперь нет мира в доме, покоя в стране, и грозен гнев короля. Твой гость – муж знаменитый, но беды следуют по его стопам. Я помню о дочери твоей, которая молит избежать брака с Теодульфом. Против родительской воли грозно восстает дух дочери.
– Какое дело Инго до гнева девушки? – с досадой спросил князь.
Гундруна изумленно взглянула на него.
– Едущий на коне не смотрит на придорожную траву. Обрати внимание на ее глаза и щеки, когда она беседует с чужеземцем.
– Не удивительно, что он понравился ей, – возразил князь.
– А если он помышляет о браке?
– Это невозможно! – вскричал князь с неприятным смехом. – Ведь он изгнанник, не имеющий ни кола, ни двора.
– Тепло сидится у очага в тени лесов, – продолжала княгиня.
– Не может решиться на такое безумие чужеземец, человек не нашего племени, к тому же пользующийся только тем правом, что хозяева терпят его. Напрасно тревожишься ты, Гундруна – одна мысль об этом возмущает меня.
– Если таково мнение твое, – настойчиво проговорила княгиня, – то не радуйся ни дню, когда он вошел в дом наш, ни песне в чертоге, ни проходимцам, которые, полагаясь на право гостеприимства и переводя добро моего повелителя, находятся теперь у нас. Король требует чужеземца; позволь ему удалиться, прежде чем он и его отряд многим из нас уготовят горе.
– О симпатии между ним и моей дочерью тебе известно больше, чем говоришь ты? – спросил князь, подходя к Гундруне.
– Только то, что ясно каждому, желающему видеть, – осторожно ответила княгиня.
– С великим почетом и радостным сердцем принял я его, – продолжал Ансвальд, – и не могу же я теперь удалить Инго как докучливого человека. Избирать дочери супруга – это право отца, и не может быть для нее иного брака, как только через мое посредство; это известно твоей дочери – она не безумная. Помню я клятву, данную мной друзьям твоим, но со своей стороны, умерь, если можешь, заносчивость твоего племянника и постарайся, чтобы милее стал он нашей дочери, да не вспыхнет упорство девушки будущей весной, когда мы станем наряжать ее на свадьбу.
С этого утра при встречах с чужеземцем князь Ансвальд стал испытывать удрученность духа; с неудовольствием размышлял он о дерзости Инго; с подозрением наблюдал за речами и жестами гостя и порой думал, что тягостным будет зимой пребывание чужих у его очага. В эти дни скорби прибыл вестником горя – витязь Зинтрам, посланный королем. Король сильно жаловался на тайное пребывание чуждого отряда, угрозами требовал его выдачи – и понял князь, что близкая опасность грозит или его гостю, или ему самому и его союзникам. Но как человек великодушный, он снова обрел свое достоинство и, подойдя к Инго, откровенно заявил ему, что под предлогом охоты намерен созвать начальников страны на тайный совет. Инго поклонился и, соглашаясь с князем, ответил:
– Первое слово тут принадлежит хозяину, второе – гостю.
Отправились гонцы, и три дня спустя снова сидели благородные мужи и мудрецы вокруг очага князя. Но не летняя пора стояла теперь, когда помыслы людей радостно витают над землей, а суровая зима, пора забот и озлобления. И когда князь начал свою речь, печально было лицо его.
