Павел Комарницкий - Последний наказ
Освободители и освобождённые сидели рядом, радость победы была столь велика, что исчезли сословия, остались только русские люди. Ратибор искоса поглядел на молодую княгиню. Княгиня не чинилась, сидела рядом с бабами, замотанными в тряпьё, не чураясь, чуть наклоня голову, слушала.
— … А мужиков наших всех побили поганые. Детей порубили, а то подкинут младенца — и на копьё. И над нами галились, как только могли. Многие не сдюжили поруганий бессчётных, померли, а которые сами на себя руки наложили. Да ить и руки наложить ещё суметь надо, когда ни ножика, ни верёвки путней, да стерегут тебя днём и ночью. А Стремяша мой с князем ушёл во Тверь-город, да только и там мало кто жив остался. Заяли поганые Тверь-ту, порубили всех, и старых, и малых, а которых живьём пожгли. А вы, матушка, откуда пробираетесь?
— С Ижеславца города мы, что под Рязанью — молодая госпожа и не подумала осадить деревенскую бабу, не твоя, мол, забота — Как раз перед носом у татар ушли.
— Это что ж такое… Это сколько же вы в пути-то?
— Да ведь мы поперву во Владимир ушли, муж мой отослал, думал, не достанут поганые… Токмо и до Владимира добрались они. Пришлось опять уходить, и опять из-под носа. Добрались до Ростова, и там такое же… — княгиня бледно улыбнулась — Сказку про колобок не слыхали?
Она вдруг вскинула глаза, словно почуяв.
— Чего знаете, бабы? Говорите, не томите, ну!
Бабы сопели, отводя глаза. Только одна, не такая уж молодая, хмуро ответила, глядя прямо.
— Ты уж не гневайся, матушка, узнала я тебя. Ты молодая княгиня Лада, что по весне за князя Ижеславского вышла. У меня муж — купец, с-под Дмитрова мы. И в вашем Ижеславце бывал, и в Пронске… И меня пару раз брал по торговым делам-то, так вышло… А нынче вот в Рязань за железным товаром поехал, там и остался. Не успел.
— Что знаешь? — голос княгини сел. Странно, ещё миг назад казалось, что её глаза до того огромны и черны — дальше некуда. И только сейчас Ратибор понял, какими огромными они могут быть.
— Нету больше Ижеславца города. Спалили его поганые, разорили до голой земли. И людей всех побили до единого. И так по всей земле рязанской, сказывают.
Вот странно, подумал Ратибор. Он же знал это всё. И понимал, умом понимал, что никак не устоять было крохотному городу Ижеславлю против силы, перед которой не устояли могучая Рязань и сам стольный град Владимир Великий. Но в душе теплилась отчаянная надежда. На что?
Надежда умирает последней… Брехня! Вот надежды нет, а они есть.
…
— Ну, бабы, прощайте. Нельзя нам долее медлить, и вы уходите. Я так мыслю, нынче к ночи они уж не сунутся, стало быть, завтра тут будут.
Ратибор поправил мешки, вновь туго набитые овсом, найденным у покойных. Они уже сидели в сёдлах, высокий витязь в тускло мерцающей заиндевелой броне и тоненькая фигурка, закутанная в тёмный дорожный плащ с меховым подбоем. Всё как обычно, вот только теперь в глаза молодой княгини Ратибор смотреть и вовсе не мог. Уж лучше снова принять бой с дюжиной татарских всадников. Или даже с двумя, всё не так страшно.
Бабы стояли и глядели. Молча глядели, как уходит от них последняя надежда.
— Родненькие… не оставляйте нас обратно поганым на поругание…
— Молчи, дура! — оборвала товарку та самая баба, что признала княгиню — Не слушай её, витязь. Поезжайте скорее. Спасибо вам за избавление от поганых. И тебя, княгиня, храни Господь. Покуда живы, молиться за вас будем.
Она жёстко усмехнулась.
— А вдругорядь я им не дамся. Железо с татар дохлых поснимали, чего боле надо? Не с голыми руками, чать, себя порешить всяко успею.
У Ратибора тяжко щемило сердце.
— Лошадёнок и прочее мы вам оставляем, нам в дороге без надобности. Не поминайте лихом!
Они взяли с места в галоп, хотя нужды в этом не было, не погоня ведь. Лищь бы только скорее не видеть остающихся.
И опять Ратибор удивился, а поняв — содрогнулся даже. Молодая госпожа по-прежнему молча и чётко исполняла его команды, даже ещё не высказанные. Это после всего-то.
Если бы у него был такой оруженосец — на руках носил бы, и ноги мыл.
Хорошо сделанная нодья почти не давала дыма, и отсветы огня можно было увидеть лишь подойдя вплотную.
На сей раз Ратибор решил рискнуть. Нельзя ей сейчас без огня, понятно?
… Они шли всю ночь, скользя во мраке, как призраки. Не звенели удила, не фыркали умные кони, и даже снег расступался под копытами беззвучно. А может, они уже и были призраками? Ибо чем, как не призраком, является человек, утративший всех родных и близких, дом и самую Родину?
Утром, как обычно перед рассветом, они остановились на привал в самой гуще леса. Молодая княгиня всё ещё держалась отменно, но витязь кое-что смыслил в людях, и понимал — это одна видимость. Нет слёз, ни единой слезинки. И на вопросы отвечает медленно, равнодушно, чуть растягивая слова. Плохо, очень плохо.
Она сидела неподвижно, протянув ладони к огню, и отсветы багровых углей в огромных чёрных глазах казались в предутренней темноте густого ельника ночными сполохами далёких зарниц. Язычки пламени пробивались между обугленных брёвен, даря восхитительное, бесценное сейчас тепло. Господи, помоги! Ну ещё раз помоги, Господи, а дальше я сам!
О себе Ратибор не думал. Не думал о старой матери, о брате, о дочери-стрекотухе, о сыне, наверняка погибших. Не радовался тому, что жена не дожила до сего дня, не осталась на поругание поганым, не видела гибели семьи. И даже о князе сейчас Ратибор не думал. Все его мысли были заняты только вот этой юной женщиной, почти девчонкой. Неужели не сохранит он её, не выполнит посмертный наказ князя?
Витязь снял меховую рукавицу, затем вторую. Медленно, осторожно взял в свои ладони узкие ладошки, уже согретые огнём. Только очень, очень осторожно…
Словно рухнула запруда. Княгиня захлёбывалась рыданиями, прижавшись к его груди, и Ратибор почему-то подумал — хорошо, что чешуйчатые пластины панциря нагрелись от огня…
— О-ой… да как же… Рати-и…борушка, ой, больше не могу я-а-а!!!
Ратибор судорожно гладил её по волосам — убор сбился напроч — и не смел целовать. Само собой, сейчас их можно услышать за тысячу шагов. Ну и пусть. Витязь знал — такое молчание опасней сотни татарских нукеров.
…
В тёмном хлеву его встретило лошадиное фырканье. Нашарив пучок соломы, Ратибор раздул огонь. Он специально взял из дому уголёк, а не горящую лучину. Открытое пламя видно издалека, и татарские дозорные вполне могут нагрянуть на огонёк. Только здесь, в хлеву, витязь позволил себе зажечь смоляной факел.
