Андрей Буровский - Орден костяного человечка
Нет, и правда, а в какие времена разум и душа Володи Скорова жили друг с другом вполне мирно? Разве что в детстве, в юности — по крайней мере, до Марины, это точно. Если хочется порвать душеньку, можно порассуждать о собственных страданиях, о том, сколько лет потерял неизвестно на что.
Поезд летел по беспредельной равнине. От Урала на восток на добрых две тысячи километров лежит эта равнина, до первых притоков Енисея. И на Русской равнине, и на Енисее есть хотя бы какие-то увалы, холмы, неровности, обрывы… все же какое-то разнообразие. А от Урала до Енисея — плоская, как стол, везде одинаковая равнина. Обрывы — разве что там, где равнину прорезали реки. Холмов, возвышенностей нет.
За Свердловском накатилась еще и белесая мгла, облака чуть ли не задевали вершины придорожных тополей; горизонт терялся в этой мгле, и поезд мчался в каком-то непонятном, серо-молочном пространстве. Володя поспал днем, под стук хлынувшего вдруг весеннего дождя, и опять писались стихи, уже на подъезде к Тюмени. Почему-то портвейн усиливал упаднические настроения, и писалось что-то связанное с темами тоски, потерянных лет, несчастной любви и самоубийства. А вот купленный в Тюмени самогон вызывал что-то не менее маргинальное, такое же выбитое из нормальной человеческой жизни, но только лихое и бравое:
Чувству предаваться не моги!
Ведь оно заведомо порочно.
Предки ошибаться не могли,
Они знали совершенно точно!
Сколько раз пытались мне внушить
Азбуку сорокалетней крохи:
Хорошо — себя охолостить.
А влюбляться — это очень плохо.
Постигая мудрых предков суть,
Долго в бороде чесала кроха.
И поняв — фонтана не заткнуть,
Порешила — буду делать плохо!
Володя решил проверить закономерность, в Называевской купил еще портвейна. И вот, пожалуйста!
Облака из-за гор наплывают,
Небо тянет в закатную медь.
Но такие, как мы, не летают.
Они только мечтают взлететь.
Вроде все, как и предполагалось,
И как будто бы верен расчет.
Но такие, как мы, не летают.
Они лишь говорят про полет.
И на эти мечты, на расчеты,
На слова о величии дел
Уплывают бессмысленно годы.
Те, в которые ты не взлетел.
Да уже как-то и неохота,
Слишком страшно швартовы отдать.
Нам вовек не взлететь из болота,
Можно только болтать и мечтать.
Смотри-ка! Закономерность подтверждалась! Володя выпил полстакана портвейна и хотел продолжить ее изучение, но заснул, а проснувшись, даже испугался: было совершенно темно, и какой-то механический голос за окном орал: «…прибывает на третью платформу!». Оказалось, это уже Омск, раннее утро, он проспал почти восемь часов, а темно потому, что именно этот вагон стоит под крытым переходом.
Давно стоим?! Ему же надо! У-ууу-х! Спросонья Володю так швырнуло к противоположной стенке, что он чуть не врезался всем телом в переборку. Его сильно качало.
— Ой, дядечка, не выходите, расшибетесь же! Вам водки? Так давайте я куплю, вы посидите…
Вот так. Уже и проводницы меня жалеют. Володя заметил, что ему приятна эта жалость и самому тоже хочется всхлипнуть от жалости к себе. Нет, пора сделать перерыв хотя бы до ясного дня… Но водка, принесенная милой девушкой, так жемчужно сияла в лучах первого, раннего света, так радовала душу, что Володя не выдержал и, морщась, влил в себя немного. Была предпринята и попытка поближе познакомиться с проводницей, рассказать ей, какая она замечательная и чуткая, но девушка стремительно умчалась. Ах да! Так как же наш эксперимент?
Для начала Володя допил все-таки портвейн — то, что оставалось в бутылке, и вскоре выдал такие стихи:
Не спрашивайте девичьих имен,
Не заводите куртуазной речи.
Не требуйте домашний телефон,
Не надо обещать повторной встречи.
Не надо врать. Она ведь все поймет.
Не надо обещать большого чувства.
Пустое все. Пустите лучше в ход
Любви простое, древнее искусство.
Потом не надо грязно называть —
Она была вам бескорыстно рада.
Не следует потом ее искать,
И никому рассказывать не надо.
А если после сердце защемит
От горькой неизбежности разлуки,
А если в памяти стальным гвоздем сидит
Ее лицо и маленькие руки,
Вдруг стал немил привычный круг и дом
И начал жить в тревоге и надежде…
То это надо побороть. Потом
Тебе же самому намного легче.
От жалости к себе, от несбывшейся, навек потерянной любви тихо щипало в носу, водка мягко сияла в стакане и пилась как минеральная вода. Володя фонтанировал стихами. Закономерность подтверждалась! Если после портвейна тянуло на нечто чуть ли не исповедальное, то от водки начало писаться что-то и вовсе несусветное:
Супруг гуляет. До утра гуляет.
Он ищет истины в пенящемся вине.
Его друзья и бабы окружают,
А я сейчас иду к его жене.
Как описать, на что это похоже:
Страсти уверенный и радостный накал.
И ревность кожи рядом с ее кожей
За то, что муж еще вчера ее ласкал?!
Как описать, не вдавшись в непристойность,
Страсть, что и широка, и глубока,
И что ласкала чересчур спокойно
Ее весьма умелая рука?!
Пускай супруг и завтра идет в гости.
И пусть он не узнает никогда,
Как повстречала дорогого гостя
Жены гостеприимная…
Володя честно пытался не допивать водку, но, разумеется, все равно пил, радуясь, что едет на раскопки. Но писать готовился попозже и совершенно неожиданно обнаружил себя лежащим головой на собственных руках. Опять спал?! Который час, черт побери?! Опять утро?
— Протрите глаза! Восемь вечера!
Опять вечер… Скоро, наверно, будет ночь…
— Девушка… Скоро будет ночь?!
— Ну, допустим будет ночь… И что?
Девушка опасливо отодвигается… Она боится… Как безнадежно, как печально! Володя опять источил слезу: его боится такая замечательная девушка!
— Да ничего… Я же так, мне грустно… Не уходите, мне грустно!
— Ай, отстаньте, сам вон с колечком, а пристает!
