Артур Конан Дойл - Изгнанники
— Впустите его! — ответил Людовик. — Благодарю вас за прочитанное, Корнель, и сожалею, что должен прервать чтение вашей комедии ради государственного дела. Может быть, в другой раз я буду иметь удовольствие дослушать и конец.
Он улыбнулся той милостивою улыбкою, заставлявшей всех приближенных забывать о его недостатках и помнить лишь о Людовике как олицетворении одного величия и учтивости.
Поэт, с книгой под мышкой, выскользнул из комнатки в тот момент, когда туда с поклоном входил знаменитый министр, высокий, в большом парике, с орлиным носом и внушительным видом. Манеры его отличались подчеркнутой вежливостью, но на высокомерном лице слишком ясно отражалось презрение и к этой комнате и к той женщине, которая здесь жила. Де Ментенон отлично знала отношение к ней министра, но полное самообладание удерживало ее показать это словом или жестом.
— Моя квартира сегодня удостоилась особой чести, — произнесла она, вставая и протягивая руку министру. — Не соблаговолите ли, сударь, сесть на табуретку, так как в моем кукольном домике я не могу предложить вам ничего более подходящего? Но, может быть, я мешаю, если вы желаете говорить с королем о государственных делах? Я могу удалиться в свой будуар.
— Нет, нет, мадам! — возразил Людовик. — Я желаю, чтобы вы остались здесь. В чем дело, Лувуа?
— Приехал курьер из Англии с депешами, ваше величество, — ответил министр, покачиваясь на трехногой табуретке. — Дела там очень плохи, и поговаривают даже о восстании. Лорд Сундерленд запрашивает письмом, может ли король рассчитывать на помощь Франции, если голландцы примут сторону недовольных. Разумеется, зная мысли вашего величества, я не колеблясь ответил согласием.
— Что вы такое наделали?
— Я ответил, что может, ваше величество.
Король Людовик вспыхнул от гнева и схватил каминные щипцы, словно намереваясь ударить ими министра. Г-жа де Ментенон вскочила с кресла и успокаивающим движением дотронулась рукой до локтя короля. Он бросил щипцы, но глаза его горели по-прежнему гневно.
— Как вы смели! — кричал он.
— Но, ваше величество…
— Как вы смели, говорю вам! Как? Вы осмелились дать ответ на подобного рода вопрос, не посоветовавшись со мной. Сколько раз мне говорить вам, что государство — это я, я один; что все должно исходить от меня, и что я ответствую только перед богом. Что вы такое? Мой инструмент, мое орудие. И вы осмеливаетесь действовать без моей санкции.
— Я полагал, что предугадываю ваши желания, государь, — пробормотал Лувуа. Все его высокомерие исчезло, а лицо стало таким же белым, как его манишка.
— Вы должны не гадать о моих желания, сударь, а справляться о них и повиноваться им. Почему я отвернулся от моего старинного дворянства и передал дела королевства людям, фамилии которых никогда не упоминались в истории Франции, подобно Кольберу и вам? Меня осуждали за это. Когда герцог Сен-Симон в последний раз был при дворе, он заявил, что у нас буржуазное правление. Так оно и есть. Но я сознательно стремился к этому, зная, что вельможи имеют свой собственный образ мыслей, а для управления Францией я не желаю иного образа мыслей, кроме своего собственного. Но если мои буржуа начнут получать письма от иностранных посланников и сами давать ответы посольствам, то я, действительно, достоин сожаления. В последнее время я наблюдал за вами, Лувуа. Вы становитесь выше вашего положения. Вы берете на себя слишком много. Смотрите, чтобы мне не пришлось еще раз напоминать вам об этом.
Униженный министр сидел совершенно подавленный с опущенной на грудь головой. Король еще несколько времени, нахмурившись, бормотал что-то, но затем лицо его начало постепенно проясняться. Припадки гнева монарха бывали обыкновенно так же коротки, как сильны и внезапны.
— Задержите курьера, Лувуа! — наконец проговорил он спокойным тоном.
— Да, ваше величество.
— А завтра на утреннем совете мы посмотрим, какой ответ послать лорду Сундерленду. Может быть, лучше не давать слишком больших обещаний с нашей стороны. Эти англичане всегда были у нас бельмом на глазу. И если бы можно было оставить их среди туманов Темзы, чтобы они занялись междуусобиями в продолжение нескольких лет, то мы могли бы за это время свободно справиться с нашим голландским принцем. Их последняя междуусобица длилась десять лет, и следующая может продолжиться столько же. А тем временем мы могли бы отодвинуть нашу границу до Рейна.
— Ваши войска будут готовы в тот день, как вы отдадите приказ, государь.
— Но война стоит дорого. Я не желаю продавать дворцовое серебро, как пришлось сделать в последний раз. Каково состояние казначейства?
— Мы очень богаты, государь. Но есть один способ довольно легко раздобыть деньги. Сегодня утром был разговор насчет гугенотов и возможности их дальнейшего пребывания в католическом государстве. Если, выгнав еретиков, отобрать в казну их имущество ваше величество сразу станет самым богатейшим монархом из всего христианского мира.
— Но сегодня утром вы были против этой меры, Лувуа?
— Я не продумал тогда достаточно глубоко этого вопроса, государь.
— Вы хотите сказать, что отец Лашез и епископ еще не успели тогда добраться до вас, — резко заметил Людовик. — Ах, Лувуа, я не напрасно прожил столько лет среди придворных; я научился кой-чему. Шепните словечко одному, потом другому, третьему, пока это слово не дойдет до ушей короля. Когда мои добрые отцы церкви решаются что-нибудь проделать, я повсюду вижу их работу, как следы крота по взрытой им земле. Но я не пойду навстречу их заблуждениям, и гугеноты все-таки остаются подданными, ниспосланными мне богом.
— Я вовсе и не хочу, чтобы вы поступили так, ваше величество, — смущенно проговорил Лувуа. Обвинение короля было настолько несправедливо, что он не мог даже ничего возразить.
— Я знаю только одного человека, — продолжал Людовик, взглянув на г-жу де Ментенон, — не имеющего никаких честолюбивых замыслов, не стремящегося ни к богатству, ни к почестям и настолько неподкупного, что он не может изменить моим интересам. Потому-то я так высоко ценю мнение этого человека.
Говоря так, он с улыбкой смотрел на г-жу де Ментенон; министр также бросил на нее взгляд, выражавший зависть, терзавшую его душу.
— Я считал долгом указать на это вашему величеству только как на возможность, — сказал он, вставая с места. — Боюсь, что отнял слишком много времени у вашего величества, и потому удаляюсь.
Он слегка поклонился хозяйке, отвесил глубокий поклон королю и вышел из комнаты.
— Лувуа становится невыносимым, — проговорил король. — Дерзость его не знает границ. Не будь он таким отличным служакой, я давно удалил бы его от двора. У него свои мнения насчет всего. Недавно он уверял, что я ошибся, говоря, что одно из окон в Трианоне меньше других. Я заставил Ленотра измерить это окно, и, конечно, оказалось, что прав я. Но на ваших часах уже четыре. Мне пора идти.
