Валерий Елманов - Царское проклятие
— Может, и сумели бы, только их никто и слушать не стал. Сразу после того, как дьяк Захаров их имена назвал, Иоанн повелел на плаху их отволочь. — Палецкий грустно улыбнулся. — Оправдаться! — насмешливо протянул он. — К Кубенскому с Воронцовыми еще и конюшего Ивана Петровича Федорова-Челяднина приплели. Так вот он только потому и уцелел, что оправдываться не пытался. Склонил седую голову и каялся, каялся, каялся. Мол, виноват, великий князь, на все твоя воля. Покорство его и выручило — жив остался. Так что если бы вместе с ихними мое имечко прозвучало бы, то и я ныне пред тобой бы не сидел. А ведь великому князю всего-то пятнадцать годков исполнилось. И чего от него далее ждать?
— Представляю чего, — хмуро произнес Владимир Иванович, скосив глаза на подаренную некогда Палецким саблю.
— Потому и глаголю — ныне не у тебя одного беда, — назидательно заметил гость. — Русь ноне в черном одеянии, ибо всякие на московском престоле сиживали — и башковитые, и поглупее, и вовсе глупых хватало, но все они людьми оставались.
Этот же словно зверь-кровопивец — так и глядит, кому бы глотку перехватить. Его даже с волками сравнить язык не поворачивается, потому как тот лишь для насыщения овец умыкает, да и то одну, не боле, а Иоанн, яко хорек, кой в курятник забрался — пока всех не перережет, до тех пор и не угомонится. Потому я и согласен с тобой. И впрямь надо с ним что-то делать. Но в том, что ты умыслил, я тебе не пособник, ибо — глупо, — неожиданно завершил он.
— Не пойму я что-то, — нахмурился Воротынский. — То ты об одном речь ведешь, то на совсем иное перескакиваешь. Речешь, что надобно избавляться, а сам?.. Куда клонишь-то?
— А я паки и паки повторю, — терпеливо пояснил Палецкий. — С сабелькой в руках на Иоанна идти — о том и думать не моги, а вот то, что его убрать надобно — тут и я не спорю. Но убрать тихонечко, с заменой, да такой, чтоб никто ее и не заметил. Тогда и головы свои убережем, и род свой в целости сохраним, и совесть меня терзать не станет ничуточки. Что гада ядовитого раздавить, что его изничтожить — все едино. У меня ведь тоже к нему счет имеется. Не сказывал я тебе, что помимо щенков он и людишек с крыльца своего скидывать повадился?
— Не-ет, — настороженно протянул Владимир Иванович.
— Я своего последыша Бориску к нему послал играться. Мыслил, пущай у великого князя в жильцах[55] побудет — авось сгодится в жизни. Вот токмо не будет у него ее. Скинул он Бориску. Улучил минутку и скинул.
— Может, ненароком?
— Какое там, — махнул рукой Палецкий. — Сам же Бориска и сказывал, как он его рукой толкнул, пока остальные отвлеклись.
— Как… сам? — удивился Владимир. — Так он жив-здоров?
— Когда ты гостил у меня — был здоров, — мрачно поправил его Палецкий. — Ныне просто жив. В терему моем, в отдельной светлице лежит. Встать — силов нет. Видать, лопнула в нем при падении какая-то важная жила, с тех самых пор ноги его и не слушаются. Тому уже изрядно минуло.
— И как же ты… — недоумевающе протянул Владимир Иванович.
— А вот так вот, — огрызнулся Дмитрий Федорович. — Сглотнул и утерся. Но не забыл, — протянул он зловеще. — Ты вон о своем озаботился, а я тож о своих подумал. Ульяна, меньшая, уже заневестилась, сыны и вовсе в мужеской поре. Четверо их у меня. Русь велика, а случись что — не укрыть их мне.
— С чего же это он таким стал? — вздохнул хозяин дома.
— Кто ведает. Может, будь в нем русской крови поболе, он другим бы был, но что уж о том говорить, — махнул рукой Палецкий.
— То есть как? — опешил Воротынский. Всего он ожидал услышать, но такая концовка вконец его ошарашила.
— А вот так! — передразнил его Дмитрий Федорович. — Ты сам-то задумайся. По матери он кто? Литвин. Да не просто литвин, а еще и потомок Мамая[56]. А уж дурнее, чем помесь татарина с литвином — не сыскать. Опять же и изменщики они известные. Двухродный дед нынешнего великого князя Михайла Львович тот еще колоброд был. Норов, яко у быка бешеного. Что хочу — вынь да положь, а не то… Да что я тебе сказываю — сам про оное ведаешь.
— Ведаю, — кивнул Владимир Иванович, вспоминая отцовские рассказы, как гордый самолюбивый князь, не поладив с польским королем Сигизмундом[57], поднял против него рокош[58].
Да как лихо бунтовал! Успел и Минск осадить, и Мозырь взять, а попутно заключил союзные договора с валашскими, крымскими и московскими послами. Помнил и о том, как он же, спустя четыре года, точно так же не поладил с Василием Иоанновичем, после чего — Русь не Польша — был посажен в темницу. Если бы не его племянница Клена Глинская, ставшая женой великого князя, так и сидел бы он там… Но сумела упросить княгиня своего супруга, выхлопотала дяде прощение. Хотя что толку. Сколь волка ни корми… Спустя восемь лет она же сызнова повелела ввергнуть его обратно. Такого старый Михаил Львович уже не выдержал и вскоре умер. А может, и помогли ему, как о том ходили смутные слухи. Впрочем, Воротынский его ничуть не жалел. Если бы он не смутил князя Ивана Михайловича, то как знать — может, отец был бы жив и доселе. Словом, сумасбродный был двоюродный дед нынешнего Иоанна. Тот еще вертун.
— А коль это помнишь, то и об ином помысли. Прабабка-то у Иоанна, Софья Витовтовна, коя тоже литвинка, и вовсе дура дурой. Не из-за кого-нибудь, а из-за нее Русь в кровавом зареве полыхала.
— То есть как из-за нее? — удивился Владимир Иванович. — Не поделили ее, что ли, в невестах?
— Не поделили, — загадочно усмехнулся Палецкий. — Только не ее, а… пояс.
Напрасно Юрий Захарьич Кошкин брал со своего сына страшную клятву, что тот никому и никогда не поведает о случившемся более ста лет назад. Напрасно уверял его в том, что никто о лжи Захария не ведает. Правда — она не шило. Можно утаить, если постараться. Но как скрыть то, что бабе доверено. Сам боярин о том молчал — подлостью не хвастаются, а вот Софья Витовтовна…
— Сказывал мне еще отец мой, Федор Михалыч, а ему его отец Михайла Андреич, что дело так было. Съехались как-то на свадебный пир к великому князю Василию Васильевичу[59] князья да бояре со всей Руси. Женился он в ту пору на княжне Марии Ярославне Боровской. И были на том пиру у внука Димитрия Донского все, включая и его братанов, сыновей стрыя Василия — князя Юрия Дмитриевича[60]. Сам-то он не поехал, потому как злобствовал на братанича. В свое время, едва его старший брат помер, так он сам на московский стол глаз положил, ссылаясь на духовную отца.
— Неужто Димитрий Иоаннович от брата к брату наследие свое заповедал? — подивился Воротынский.
