Виталий Гладкий - Ассасины
– Здесь ты будешь жить, – непререкаемым тоном сказал волхв.
– Почему?! – дрожащим голосом воскликнул юноша.
Мысль, что он больше никогда не увидит родного деда, испугала его едва не до потери сознания. Нет, он не оставит Вощату!
– Потому что так решили боги! – резко ответил Морав.
– Нет! – Вилк наконец справился с волнением и дерзко глянул на волхва.
Тот нахмурился и долго-долго смотрел исподлобья на мальчика. Но Ярилко не отвел взгляда в сторону, смотрел ясно и твердо. Наконец подобие улыбки появилось на темном лице волхва и он молвил – видимо, размышляя вслух:
– Упрям, своенравен, тверд… Узнаю воспитание Вощаты. Хороший материал. А если учесть твою родословную… М-да… То, что нужно. – Морав сел на табурет и теперь смотрел на Ярилку снизу верх; из мебели в жилище волхва, кроме двух табуретов, стола возле оконца и ложа, укрытого барсучьими шкурами, ничего другого юноша не заметил. – Прежде, чем сказать «нет», нужно узнать, от чего ты отказываешься. Если ты окажешься способным, то станешь моим учеником. А быть волхвом – значит быть избранным богами. Ты хочешь пойти против воли Рода?
Вилк опустил голову. Вот напасть на его голову! Он знал, что иногда волхвы берут себе учеников. Но потом, спустя какое-то время, почти все они возвращались домой, в семьи. Видать, оказались непригодными. Лишь один юноша – его звали Смеян – стал волхвом, правда, младшим. Может, и ему повезет и его Морав выгонит в три шеи?
Однако надеждам Ярилки не суждено было сбыться. Морав решительно сказал:
– Чтобы не осталось никаких сомнений ни у тебя, ни у меня, придется попытать твою судьбу у богов.
– Как это?
– Узнаешь…
Они вышли наружу и подошли к священному огню.
– Испей, – сказал Морав, ткнув в руки Ярилке деревянную чашу, наполненную каким-то напитком, беловатым на цвет. – До дна!
Вилк послушно выпил.
– А теперь садись вот здесь, – указал волхв, – и смотри на огонь. Что узришь, потом мне расскажешь.
Юноша послушно сел и уставился на пламя крады, которое начало постепенно разгораться, увеличиваться в размерах, хотя до этого оно лишь немного приподнималось над краями ямы. Вилк знал со слов болтливого и всегда пьяненького Вадана, что крада горит на семи слоях, образованных чередующимися черепками и речной галькой, чтобы не палить лоно Матери Сырой Земли. Но не всякий огонь Сварога стоит призывать, а лишь особым образом зажженный и освященный, с помощью особых заклятий наделенный сознанием и именем. Рождение огня и уход за крадой – великое искусство, доступное только избранным волхвам. Огонь, разожженный другим способом, – огненная стихия, не наделенная сознанием. Жертвы в такой огонь класть рискованно, ибо неизвестно, кому они попадут – добрым или злым силам.
Пламя поднималось все выше и выше. Вскоре перед глазами мальчика полыхала сплошная огненная пелена. Задурманенный наркотическим снадобьем, которое дал ему испить Морав, Ярилко уже не понимал, где он находится и что с ним творится. Он глядел в огонь с таким пристальным вниманием, будто хотел увидеть там нечто необычное, интересное. Но огонь горел и ничего не происходило. Разве что Вилку стало очень жарко, но снадобье так на него подействовало, что он не мог даже шевельнуть ни рукой, ни ногой, а не то чтобы отодвинуться подальше от крады.
Неожиданно огонь начал светлеть… и юноша увидел лицо матери! Ярилко был совсем маленьким, когда она умерла, но ее образ он носил в памяти как самый ценный оберег и часто, засыпая, вызывал его в своей зрительной памяти и подолгу шепотом рассказывал ей о своих мальчишечьих бедах и проблемах. Он даже деду Вощате стеснялся поведать то, что говорил мысленному образу матери.
Губы матери шевелились. Она что-то пыталась ему сказать. Такого еще никогда не было; обычно мать только глядела на него ласково, с любовью, затем медленно отдалялась и таяла в темноте, и мальчик засыпал в слезах. Вилк прислушался.
От большого напряжения у него даже в ушах зазвенело. И наконец он расслышал! Мать говорила – вернее, шептала: «Чужой берег – твой берег. Чужой берег…».
Она не успела договорить фразу. Казалось, что налетел ветер, по материнскому лицу побежала рябь – точно как на морской глади – и оно растаяло. Только глаза какое-то время смотрели на мальчика с материнской тревогой и состраданием. А потом появились горы, красные пески и две фигуры на фоне пустыни – огромного волка и человека. Они стояли на гребне бархана и смотрели, как восходит солнце – огромное, красное…
Ярилко дернул головой и очнулся. В краде по-прежнему еле теплился огонь, солнце клонилось к закату, а напротив него сидел Морав и смотрел на парня круглыми, как у совы, глазами. Заметив, что тот освободился от видений, он дал Вилку чашу с пивом и, дождавшись, пока юноша осушит ее до дна, требовательно сказал:
– Говори.
Ярилко лихорадочно соображал. Ему почему-то совсем не хотелось говорить, что он видел мать, и рассказывать волхву о ее словах. Для любого юноши из поселения Морав был всего лишь чуть ниже бога, а богам нужно говорить только правду, но Вилк знал, что дед Вощата относится к волхвам несколько скептически (конечно же, не на людях) и их камлания называет «бесовскими плясками». Почему он так говорит, Вилк понятия не имел, но об этом никому не рассказывал. А вот к волхвам-травникам Вощата относился с большим уважением, может, потому, что и сам смыслил в искусстве врачевания.
– Видел я волка… – наконец сказал Ярилко. – И себя рядом с ним…
– Ну-ну! – нетерпеливо подгонял его волхв. – Продолжай.
– Только местность какая-то незнакомая… будто на песчаной косе у моря. И луна… огромная и красная.
– Это все? – в голосе волхва явно слышалось недоверие.
– Все, – твердо ответил Вилк, глядя прямо в глаза Мораву.
– Что ж, хорошо… – Волхв задумчиво смотрел на юношу. – Волк – это знамение. Значит, имя тебе новое Мокошь не зря дала. Пути божественных помыслов людям неведомы, но ничто важное в этом мире не случается без их соизволения. Мокошь тебя отметила, а Род выбрал. Значит, ты далеко не так прост, как кажешься с первого взгляда. Выходит на то, что быть тебе моим учеником.
Сердце Вилка сжалось и ему захотелось заплакать. Значит, все-таки Морав положил на него глаз. И назад дороги ему нет.
Неожиданно за воротами святилища послышался грозный волчий рык и раздался голос деда Вощаты:
– Морав, убери своих цуциков! А то я могу нечаянно их зашибить.
Удивленный сверх всякоймеры, волхв по-особому засвистел, и волки убрались, если судить по тому, что ворота отворились, и в них нарисовался Вощата собственной персоной с длинной клюкой в руках. Она была неказистой с виду, но тяжелой, а уж как дед умел управляться с любой палкой, Вилк хорошо знал.
