Михаил Арнаудов - Психология литературного творчества
Гёте, получивший хороший урок из наблюдений Гердера, незамедлительно показывает себя достойным исполнителем столь пророческих внушений. Освободившись от классической правильности стиха, обратив взгляд к естественному языку народной песни и вложив пафос и свой живой темперамент в первые свои песни, он открывает всю силу свободного ритма и звуковой живописи, например в «Ганимеде» (1774):
О, как в блеске утра,
Любимая, вдруг
Рдеешь, весна ты!
С тысячекратным наслаждением
Теснится к сердцу
Вековечного пыла
Чувство святое —
Красы бесконечность![1497]
Экстатичное настроение в духе чувства Вертера к природе здесь видно не только в общей дикции, но и в своеобразном сочетании гласных «о», «а», «и» — «i», «ei», «е», как и тоновых согласных и слогов r-l, gla, glü-gli, en-an и т.д. Такие чудесные соответствия между эмоциональным и образным, столь новые в гармонии звуков, находит Гёте и в первой части «Фауста», в элегии «An den Mond» («К месяцу»), и даже в поздней второй части Фауста, где, например, целые строфы напоминают движение или покой в природе, заставляют нас слышать шелест ветра в тростнике и в ветвях деревьев, видеть и чувствовать ландшафты:
Ты, тростник, шепча, клонися;
Ты, камыш, кивая, гнися,
Ветви тополя, шепчите,
Ветви ивы, лепечите
Снова мне навейте сон!
Здесь послышалось движенье,
Дрожь и тайное смятенье
И поток мой пробуждён [1498].
Вообще поэзия Гёте делает эпоху не только своими новыми мотивами, но и искусством связывать всё звуко-языковое с чувственно-предметным и внутренне-подвижным. С учётом эволюции стиха при подчёркнутой акустической ценности слова надо сказать, что интуитивно схваченная Гердером истина находит позже и своё ясное психологическое обоснование у эстетиков и критиков, подметивших в искусстве поэта не только образно-идейные ценности, но и нечто иррациональное, способное приводить в движение органически. Гюйо открывает «поэтическое» начало стиля одинаково и в том, что прямо «говорится и показывается», — в образах, мыслях, чувствах — и во «внушительном характере» самих слов, в их звоне, их отзвуке в душе слушателя. По его мнению, «поэзия — это магия, которая за один миг и только одним словом открывает целый мир» [1499]. Теодор Майер считает «новую живопись поэта весьма важным косвенным средством в рисунке картин и душевных состояний, посредством вызова эмоционально-чувственных элементов содержания. Например, «сочетание высоких и низких, тёмных и острых эксплозивных тонов» в стихе Шиллера «Und es wallet und siedet und braust und zischt» («Оно кипит, волнуется, шумит, бурлит») даёт непосредственное ощущение необузданной, дикой игры грозных стихий» [1500]. Так и критик-социолог Эмиль Фаге, который ищет идеи преимущественно в литературе, не остаётся глухим к своеобразной музыке стиха и сознаёт всю силу метров и фонетических особенностей, удлинённого и ускоренного темпа, полной внушениями для слуха и духа рифмы.
В стихах Гюго:
Труд мерцает в тени деревьев,
Долина — это золотое море,
Где под дыханием июля
Волнуются густые хлеба [1501].
Это конь славы,
Как Астарта, вышедший из моря,
Утоляющий жажду
Из лучезарных сосудов зари [1502].
Фаге восхищается искусством поэта «высказывать музыкальными фразами, наиболее интимно ассоциировать звук с мыслью, заставлять нас понимать как ухом, так и духом и даже раньше, чем воспринял наш дух…» Гюго обладает ощущением ценности слова самого по себе, он знает, что звуки имеют свою физиономию и свой характер. «Благодаря этому знанию музыкальной ценности гласной, согласной и слова он делает из одного стиха, даже изолированного, нечто вроде ритма стиха с его определённым числом слогов, приятных для привыкшего уха, выразительного ритма, который передаёт чувство или форму…» [1503] Но вот ещё пример искусства Гюго рисовать шум, звуки, как они рождаются, растут и замирают, рисовать посредством слов, которые передают приближение и удаление звука, его мягкость и негу, или его силу, или его чистоту и все его эффекты для слуха и нашего чувства:
Прислушайтесь! — Как шорох невидимого гнезда,
Приближается неясный шум, смех, голоса,
Шаги из головокружительной глубины леса.
И вот в тёмном лесу,
Мечтающем в лунном свете,
Раздаётся вибрирующий,
Передающий лесам свой трепет
Звук гитары.
К нему присоединяется человеческий голос,
И этот трепет превращается в песню,
Мелодия звучит несколько мгновений
Среди деревьев, голубеющих в лучах безмятежной луны,
Затем замолкает: всё тихо [1504].
Гюго не пользуется здесь какими-нибудь рассудочно усвоенными средствами, чтобы передать впечатление от вещей с помощью известного подбора звуковых сочетаний; он невольно находит по врождённому чувству эту гармонию и наиболее естественно вызывает желанные переживания у читателя. То же самое и у Бодлера. Со стороны ритмических и звуковых эффектов его сонеты оправдывают его программные высказывания об искусстве, которое интимно роднится с музыкой. Это чувствуется, например, в «Сплине»:
Озлоблен плювиоз на жизнь и на людей,
Струится из его бездонного сосуда
В предместья мрачные смертельная простуда,
И обитатели могил гниют быстрей.
Паршивого кота блоха кусает злей,
И он всё чешется, все ёрзает от зуда.
Рыдает сточная труба. Кричит оттуда
Дух нищего певца, который мёрзнет в ней.
И стонет колокол… И чёрное полено
Бормочет в унисон простуженным часам,
И от колоды карт исходит запах тмина…
Прислушайся к её зловещим голосам:
Сошлись валет червей и дама пик, вздыхая
О том, что навсегда прошла любовь былая[1505].
Одинаково близко к романтику Гюго, к стороннику чистого искусства Бодлеру и к символисту Верлену чувствует себя в этом пункте и современный поэт Поль Валери. Вопреки классической технике, рассудочному стилю и картинности образов он, добивающийся синтеза поэтических средств, о котором мечтал Маларме, не пренебрегает «de reprendre à la musique son bien» («позаимствовать y музыки её достоинства»). В его «Charmes» («Очарованиях») на каждом шагу улавливается то сознательное, то бессознательное искание соответствий между фонетическими доминантами и психическими образами или состояниями. Однажды он напоминает нам шипение змеи посредством звуков «s» и «i»:
