Огюст Маке - Прекрасная Габриэль
Габриэль позвала из глубины своего сердца:
— Эсперанс!
Он не отвечает на этот голос. Он мертв…
Она подняла руки и упала без чувств на тело своего любовника.
Но она пришла в себя, чаша еще не была опорожнена до конца. Она выслушала рассказ об этой горестной истории. Крильон, держа ее на руках, благодарил ее за то, что она так благородно пришла проститься с тем, кто ее так страстно любил.
— Его последним словом, — прибавил кавалер, — было ваше имя, поцелуй, который он вам посылал, остался на его губах.
Габриэль с живостью встала. Она подошла к Эсперансу, такая же бледная, такая же холодная, как он, и приложилась своими трепещущими губами к его нечувствительным устам. Точно будто она старалась придать ему жизнь или взять от него смерть. Крильон испугался, чтобы она не умерла, оставив в этом доме роковую честь, которую Эсперанс спас ценой своей крови.
— Пойдемте, дочь моя, — сказал он кротко, — подумайте о вас, подумайте о короле, подумайте о вашем сыне. Вы не можете оставаться здесь, Эсперанс этого не хочет… Куда вас отвести?
Габриэль долго смотрела на своего любовника и не отвечала ничего. В своем высоком безумии она все думала, что он приподнимется и улыбнется. Она позвала его еще раз и наконец сказала спокойным голосом:
— Эсперанс умер; ведите меня к Замету.
Глава 79
МРАК
У капиталиста была толпа. Все друзья короля — это был весь Париж — стеклись в отеле Ледигьер ухаживать за будущей королевой, чтобы угодить Генриху. Прекрасное весеннее солнце сияло на зелень в богатом саду Замета; тридцать человек гостей ходили по аллеям, окаймленным буквицами и фиалками, и все беспрестанно спрашивали о герцогине, окна которой еще были заперты.
Замет, принужденный, растревоженный, — отвечал посторонним, что герцогиня, устав от вчерашнего путешествия, еще отдыхает; коротким он признавался, что сон герцогини казался ему несколько продолжителен, потому что скоро пробьет двенадцать часов, а со вчерашнего вечера Габриэль, которая сейчас легла по приезде, еще не выходила, даже никого не звала. Только курьер, отправленный утром Грациенной, повез письмо герцогини в Безон к женевьевцам. Когда спрашивали Грациенну, она отвечала все одно:
— Герцогиня спит, — и не выходила из передней своей госпожи.
Замет время от времени переглядывался с Элеонорой; та ходила по саду с любопытными или волокитами, которые просили у нее одни предсказаний, другие — обещаний.
— Точно ли герцогиня не больна? — робко спросил ла Варенн у Замета и у Бассомпьерра.
Ла Варенн, не будучи орлом, умел часто летать в облаках, и с тех пор, как верил близкому царствованию Габриэль, весь превратился в зрение и слух для ее пользы.
— Нездорова! — вскричал Замет с волнением. — По какой это причине, месье де ла Варенн? Почему ей сделаться больной, позвольте вас спросить? Сделайте мне удовольствие, объясните причину этого предположения.
— Э, Замет! Как ты расхорохорился! — сказал Бассомпьерр.
В самом деле, флорентиец весь был красный.
— Я понимаю, что месье Замет заботится о том, что я говорю, — прибавил ла Варенн, — дело идет об его гостье… а это немалая ответственность! Если герцогиня сделается нездорова, я тотчас напишу королю. Мне приказано все писать его величеству о герцогине.
— Но имеет ли она здесь всевозможные условия для здоровья? — перебил Замет. — Притом, мы ее еще не видали. Судите сами, месье де Бассомпьерр, герцогиня приехала вчера вечером одна под вуалью; она не хотела, чтобы я встречал ее у лодки. Приехав сюда, она совсем почти не говорила и ушла к себе так скоро, что я не знаю, поклонилась ли она мне.
— Она устала, — сказал Бассомпьерр, — она не хотела видеть тебя у лодки, чтобы не привлечь толпу. Меня самого она послала спать.
— Она простилась со мной, — возразил ла Варенн, — но под вуалью она показалась мне очень бледна.
— Уверяю вас, что она вчера благоухала как роза, — сказал Бассомпьерр.
— Смею надеяться, — продолжал Замет, — что герцогиня сегодня утром такова, какова была вчера, и будет завтра такова, как сегодня. Притом Грациенна ничего не сказала в опровержение этого; герцогиня спит — вот и все, и мы будем ее ждать.
— Но наш обед пострадает! — вскричал Бассомпьерр. — Знаешь ли, Замет, что уже первый час, и из твоей кухни идет такой запах, как будто уж пора садиться за стол. Хороший будет у нас обед?
— Если у вас такой вкус, как у герцогини, — отвечал Замет, — вы найдете кушанья превосходными. Признаюсь, я составил этот обед из всего, что нравится нашей будущей королеве.
— Это была твоя обязанность.
— И король будет вам благодарен, — сказал ла Варенн. — Притом можно любить то, что любит герцогиня, у нее такой прекрасный вкус!
— Если б я умел писать стихи, — вскричал Бассомпьерр, — я сейчас бы их написал и бросил в комнату герцогини гравированными на золотом яйце; яйцо разбило бы стекло, спящая проснулась бы, и мы имели бы возможность пообедать.
Эти слова были услышаны, схвачены на лету многими желудками, которые начинали находить продолжительным сон герцогини.
— Я предлагаю, — говорил один, — устроить концерт из прекрасных голосов и веселых инструментов, пропеть любовные куплеты под балконом.
— В Великий четверг любовные куплеты!.. — возразил Замет, все более и более смущаясь от промедления своей гостьи.
По совету Элеоноры он хотел послать нового посла в молчаливые комнаты, когда явилась Грациенна, объявившая, что госпожа ее идет.
— Пора. Я хотел уже писать королю, — сказал ла Варенн, махаясь шляпой.
Лоб флорентийца прояснился. Элеонора сделалась менее рассеянна; все присутствующие, мужчины и женщины, столпились, чтобы занять лучшие места внизу лестницы. Лучшие места были те, которые позволяли получить первый поклон и первую улыбку герцогини.
Женщины приготовлялись хорошенько рассмотреть наряд той, которая уже царствовала во Франции по своему тонкому вкусу, по своему великолепию, всегда изящному, и по своему воображению, которое придавало характер поэзии и искусства каждому из ее нарядов.
Мужчины, хотя не все любили герцогиню, может быть, потому что она не всем позволяла это, однако охотно становились на ее дороге, чтобы восхищаться самой совершенной красотой, какой только Создатель наделил человеческое существо.
Габриэль показалась на верху лестницы; она была в черном. Гагатовая вышивка сверкала на темной шелковой матери и возвышала прозрачную белизну ее рук и шеи. Она сходила медленно, как восковая статуя, оживленная тайным механизмом. Все в ней дышало величием, до того поразительным, красота ее была так строга, что шелест ее платья по ковру нагнал дрожь на тех, кто желал насладиться ее присутствием. Это была не женщина, вставшая с постели, а воскресшая королева, вышедшая из могилы. Лицо ее было розовое, глаза блестящие; но достаточно было одного взгляда для каждого, чтобы приметить лихорадочный блеск в ее странных взглядах и румяна, которыми Габриэль первый раз в жизни покрыла себе щеки. Обыкновенно свежесть крови и молодости бросала на эту бархатистую кожу довольно яркий румянец. К чему могли служить эти румяна? Была ли это прихоть? Никто не предполагал, чтобы они прикрывали смертельную бледность. Зачем она будет бледна, эта счастливейшая женщина, которая скоро вступит на трон!
