Александр Дюма - Волчицы из Машкуля
— Я никогда не испытывал к вам ненависти, — сказал Куртен, почувствовав, что Жан Уллье не настроен убивать его сию минуту; он снова воспрянул духом, решив, что ему, возможно, удастся уговорить не трогать его, — я никогда не испытывал к вам ненависти, напротив! И настигшая вас пуля предназначалась вовсе не вам: откуда мне было знать, что именно вы находились в зарослях.
— Нет, господин Куртен, вы успели мне навредить еще задолго до этого.
— Задолго до этого? — переспросил Куртен (к нему мало-помалу возвращалась былая изворотливость). — Клянусь вам, что до того случая, о котором я весьма сожалею, я не причинил вам ни единой неприятности.
— У вас слишком короткая память, а обиды, как известно, обиженные помнят дольше, нежели обидчики, и я ничего не забыл.
— Ничего? И что же вы не забыли, господин Жан Уллье? Разве можно выносить приговор тому, кого вы не выслушали, лишать жизни несчастного, не дав ему сказать ни слова в свое оправдание?
— А откуда вы взяли, что я собираюсь вас убивать? — спросил Жан Уллье тем же ледяным тоном, с каким он все время обращался к Куртену. — Наверное, вам это подсказывает ваша совесть?
— О, говорите! Господин Жан, говорите! Скажите, в чем, помимо этого несчастного выстрела, вы меня обвиняете, и я уверен, что смогу оправдаться в ваших глазах. Да, я вам докажу, что к достойнейшим обитателям замка Суде никто не относился с такой любовью, как я, никто не почитал их так, как я, и никто так не радовался будущей свадьбе, соединявшей семьи наших хозяев, как я.
— Господин Куртен, — произнес Жан Уллье, выслушав обрушившийся на него поток красноречия, — как вы сказали, справедливость требует, чтобы обвиняемый защищался. Так защищайтесь, если сможете. А теперь слушайте, я начинаю свою обвинительную речь.
— О! Вы можете начинать, я не боюсь ничего, — заметил Куртен.
— Сейчас увидим. Кто выдал меня жандармам на ярмарке в Монтегю, чтобы добраться до гостей моего хозяина, которых, как вы предполагали, я стал бы наверняка защищать? Кто, трусливо прячась за оградой сада на окраине Монтегю, одолжил ружье у хозяина этого сада, выстрелил в моего пса, убив моего бедного друга? Кто, если не вы? Отвечайте, господин Куртен.
— А кто посмеет утверждать, что видел, как я стрелял? — воскликнул фермер.
— Три человека были тому свидетелями, в том числе и хозяин ружья.
— Откуда мне было знать, что собака принадлежала вам! Господин Жан, клянусь вам честью, что мне это было неизвестно.
Жан Уллье с презрением махнул рукой.
— Итак, — продолжал он, по-прежнему не повышая голос, хотя в нем уже звучали обвинительные нотки, — кто проник в дом Паскаля Пико и сообщил синим о скрывавшихся в нем людях, нарушив тем самым святой закон гостеприимства?
— Я подтверждаю! — глухо прозвучал голос вдовы Паскаля, словно очнувшейся от молчаливого оцепенения.
Арендатор вздрогнул и не нашелся, что ответить.
— Кто на протяжении четырех месяцев, — продолжил Жан Уллье, — постоянно встречался на моем пути, кто вынашивал свои гнусные планы, расставлял сети и прикрывался именем своего хозяина, которому клялся в верности и преданности, а на самом деле осквернил эти святые добродетели своими преступными намерениями? Кого я услышал в ландах Буэме, когда он торговался, взвешивая в уме золотые монеты, обещанные ему за самое подлое, самое трусливое предательство? Кого я слышал, если не вас?
— Клянусь всем самым святым на свете, — произнес Куртен, по-прежнему полагавший, что Жан Уллье не мог простить ему полученное ранение, — я не знал, что вы находились в том несчастном кустарнике.
— Однако я уже говорил вам, что мое обвинение строится не на одном этом факте. Я ни словом не упрекнул вас за это: список ваших преступлений и без того весьма длинный.
— Жан Уллье, говоря о моих преступлениях, вы не вспоминаете о том, что мой молодой господин, а он скоро станет и вашим хозяином, обязан мне своей жизнью; если бы я был предателем, как вы утверждаете, я бы уже давно выдал его солдатам, которые каждый день ходят мимо моего дома; вы забываете об этом, и в то же время, пытаясь обвинять меня, используете самые ничтожные улики.
— Если ты и спас своего хозяина, — продолжил Жан Уллье все тем же ледяным тоном, — то только потому, что великодушие было тебе на руку; для твоего хозяина и для двух бедных девушек было бы намного лучше, если бы ты дал им возможность с честью и славой окончить свою жизнь, вместо того чтобы вмешивать их в свои мерзкие козни. Вот, Куртен, в чем я тебя больше всего обвиняю, вот почему я тебя ненавижу.
— Жан Уллье, — вставил свое слово Куртен, — у меня есть доказательство, что я никогда не желал вам зла. Если бы я захотел, то уже давно вас не было бы в живых.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Когда на охоте погиб господин Мишель или, точнее, когда его убили, — господин Жан, назовем вещи своими именами, — то всего в шагах десяти от него находился загонщик, и этим загонщиком был не кто иной, как Куртен.
Жан Уллье выпрямился во весь свой рост.
— Да, — продолжил арендатор, — этот загонщик видел, что предатель упал на траву от пули Жана Уллье.
— Раз загонщик может это рассказать, значит, он говорит правду. Однако это вовсе не было преступлением, а лишь возмездием, — ответил Жан Уллье, — и я горжусь тем, что именно меня выбрало Провидение, чтобы наказать за бесчестье.
— Господин Уллье, только Богу дано право выносить свой приговор, только Бог может карать виновного.
— Нет! Я не ошибся! Именно по воле Бога в моей душе поселилась глубокая ненависть к злодеянию и неизгладимая память о предательстве. Именно Бог своим перстом прикасается к моей груди всякий раз, когда я слышу имя Иуды, и мое сердце вновь трепещет ненавистью. Сделав тот выстрел, я ощутил на своем лице освежающее дыхание божественного правосудия и понял, что справедливость восторжествовала. И с той минуты тишина, мир и покой поселились в моей душе, которая не могла смириться с тем, что на моих глазах творилось беззаконие. Теперь ты видишь, что Бог не отвернулся от меня и навсегда поселился в моей душе.
— Бог не прощает убийства.
— Бог всегда на стороне палача, поднявшего меч правосудия. У людей свои законы, а у Бога другие; в тот день я стал карающим мечом самого Господа Бога, каким я стану для тебя сегодня.
— Вы хотите убить меня, как убили барона Мишеля?
— Я хочу покарать того, кто продал Малыша Пьера, так же как я покарал того, кто продал Шаретта. И покараю его без страха, сомнения и упрека.
— Поберегитесь! Вы можете об этом еще пожалеть, когда ваш будущий хозяин заставит вас ответить за смерть его отца.
