Михаил Шевердин - Перешагни бездну
Путников вконец измотали овринги, карнизы и ледяные броды по пояс в сумасшедшей стремнине потоков, кативших с ревом п скрежетом свои молочные от пены воды куда-то в сторону Пянджа. Ноги дрожали, скользили, и порой один миг отделял человека от вечности. В таких опасных местах Моника шла, зажмурив глаза, ощупывая мокрую бугристую скалу одной рукой и цепляясь другой за мохнатый, промокший от снега полушубок Молиара. Она умирала тысячу раз, она изнемогала от дороги, гор, метели, льда. Монике невольно приходили на память бар-хатные ковры белоснежной гостиной мисс Гвендолен, возможно, потому, что ноги саднило. Мелькали в мозгу обрывки, клочки картин, ярких, светлых, красочных: то гигантская, ослепительно сияющая люстра дворца Хасанабад, то белоснежный океанский лайнер на фоне изумрудного океана, то поистине роскошный банкетный стол, ломящийся под изысканными кушаньями, то шелка и бархат, кисея и кружево парижского салона мод...
Но Моника не раскаивалась, не жалела. Даже в приступах мучительной тошноты от страха перед гибелью она ни разу не заколебалась, не остановилась.
Шаг. Ещё шаг! И каждый мучительный шаг отделял отвратительное прошлое. Нет больше принцессы бухарской. Нет больше никаких принцесс! И она сказала вслух:
— Вот он, мир! Мы ступали там, в Мастудже, по белому ковру из лепестков персикового цвета. А сейчас наши ноги по колена в снегу. Весенний цвет и холод зимы рядом. Так и жизнь...
Она говорила для себя и не думала, что её может слышать Молиар, шедший рядом, оберегавший её, поддерживающий. Старый, непонятный, даже таинственный Молиар — Открой Дверь, рыцарственный в поступках и отталкивающий в своих привычках, преданный и отвратительный, умнейший и жуликоватый, возвышен-ный в мыслях и погрязший в пьянстве и гашише. Покровитель. Отечески внимательный спутник, ангел-хранитель, вот уже столько раз появляющийся из безвестности в самые тяжёлые моменты и спасающий от опасностей, Он поддержал её тогда, в Чуян-тепа, вырвал из дома насильника ишана. Он же вскарабкался незамеченный Кумырбеком по скале, разломал стенку хижины и увёл Mонику. Он спас её от одноглазого Курширмата. И не без происков, и интриг Молиара ей удалось избежать страшной участи — попасть в жены к конокраду Ибрагимбеку. Молиар поддержал её в Женеве, и тогда она обнаружила, к несказанному своему удивле-нию, что он не просто юродствующий базарный бродячий торгаш-бродяга, а совсем другой человек, человек из другого мира. Он, наконец, оказался её опорой в Мастудже в борьбе её со свирепым Пир Карам-шахом.
Кто такой Молиар? Что он такое? Почему он так верно и бескорыстно служит ей, Монике? Почему он делает для неё всё, оберегает её, слушает безропотно каждое её слово. Почему он так относится к ней, почему он бросил все свои дела, занятия и посвятил свою жизнь ей, Монике?
Скользя, спотыкаясь, рискуя ежеминутно сорваться в пропасть, Молиар вёл по тропе девушку, оберегая каждый её шаг, и сыпал проклятия на голову доктора Бадмы:
— Несчастный тибетский бездельник! Как посмел идолопоклонник толкнуть нас на эту проклятую тропу? Обманщик! Бедные ножки моей доченьки1 Куда повёл, проклятый? Ещё говорил, что хорошая дорога! Дорога в ад! Вот какая дорога!
Моника едва шевелила застывшими губами:
— Не надо! Не ругайте доктора. Он человек осторожный и не хочет, чтобы на нас прогневались горные бесы — гули и джинны. Они плачут и воют в ущельях по своим покойникам, а нас не тронут. Не посмеют. С нами дядя Сахиб. Он сам — сын Огненной Пери. Разве позволит он дать нас в обиду?
— Сахибу поможет Огненная Пери. И будет нам тепло и хорошо! — вынырнул из бурана доктор Бадма.— Разве простой смертный посмел бы забраться в такие горы? В это жилье духов?
По обыкновению доктор почти не разговаривал. Он легче других переносил путешествие. Он шел пружинистой походкой бывалого горца, не спеша, не спотыкаясь, не жалуясь. Деловито ощупывал ногой или посохом овринг в подозрительных местах. На ходу подправлял шатавшиеся жерди, осторожно уминал растрепанным хворостяной настил. Самые ненадежные оврннги он проходил с уверенностью и бесстрашием дарбоза — канатоходца, ничуть не обращая внимания па высоту. Он лишь изредка подбадривал Сахиба Джеляла и даже подтрунивал над его волшебными родичами. Больше того, весь бесконечный, тяжелый путь, несмотря па плохую видимость, он умудрялся следить за горами и разглядывать каждый сомнительный утес и скалу. Свой легкий карабин доктор Бадма все время держал на ремне за плечом, готовый мгновенно стрелять. Перед началом каждого овринга он подолгу стоял, склонив вопросительно к плечу голову. Он вслушивался в далекие шумы — в завывание вьюги, в грохот валунов, перекатываемых горными потоками, в скрежет каменных осыпей, в клекот орлов, в шуршание поднебесных лавин. Бадма искал человеческие голоса. Он дожидался, когда его спутники подходили и переставали шаркать ногами.
Тогда, постояв и еще послушав немного, он облегченно вздыхал: «Лег-co! Там никого нет. Пошли!»
Там — это на овринге. Значит, навстречу никто по оврингу не идёт. Путь свободен. Но прежде чем ступить на карниз, Бадма издавал предостерегающий возглас, первобытный, дикий, пронзительный, ни на что не похожий, отдававшийся многократным эхом в скрытых шевелящейся пегой пеленой далеких ущельях и долинах. И если кто хотел там впереди уже вступить на овринг, он сразу отдергивал ногу и, остановив вьючную свою скотину, обязательно издавал ответный крик, означавший: «Стою! Жду!» И он ждал со своими яками или ослами, пока Бадма со спутниками не проходили узкого, опасного участка овринга, где невозможно было разойтись.
Вообще на своем пути они встретили всего лишь небольшой вьючный караван, да ещё каких-то двух подозрительных, которые, пробормотав: «Не уставать вам!», поспешно ринулись с обрыва по чуть заметной тропке.
Но они не беспокоили Бадму. Даже если бы они и вздумали донести, ничто уже не помешало бы нашим путникам перейти границу. В те времена в долинах и селениях Вахана ни телефона, ни радио не знали.
Буран был и врагом и союзником. Врагом потому, что он делал дорогу невыносимой. Союзником потому, что никакой стражник не отважился бы пуститься за ними в погоню.
Ко всем трудностям и бедам, обрушившимся на них, надвигалась еще одна — цепенящая усталость. Требовался отдых. Они изнемогали. Отупение овладевало ими.
— Хорошо бы, уважаемый Сахиб Джелял, ваш дядя вышел бы на дорогу и пригласил: «Пожалуйте к нам на огонек!» — вдруг с досадой воскликнул Молиар.
— Дядя? Какой дядя? — переспросил хрипло Сахиб Джелял. Он стряхнул целый сугроб снега с бороды и усов и добавил: — Все шутите! О каком дяде речь?
