Антон Дубинин - Катарское сокровище
Проводник нужен был, проводник. Один из местных жителей, лучше всего — настоящий кающийся: некто, посещавший Совершенного в его пещере. Искать надобный грот в тутошнем горном лесу брат Гальярд ни за что бы не взялся, не видя лучшего способа спугнуть еретика с насиженного места. Но где взять провожатого, если люди в страхе уже второй день отказываются приходить? Еще не явилось ни одного настоящего еретика с покаянием, кроме разве что той девушки, что дважды по глупой случайности посещала еретические собрания. И собрания, к разочарованию Гальярда, происходили вовсе не в лесу, а в доме Бермона ткача, которого по праздникам знаменитый Совершенный удостаивал посещения. Девушка кое-как описала еретика — но брат Гальярд мог бы применить это описание к любому из виденных им катарских «перфектов». Кто из них не худой, не в черном, не «с глазами, которые прямо-таки насквозь смотрят»?.. Единственное полезное знание — что еретик седой. Старик, или, по крайней мере, пожилой: восемнадцатилетняя девушка могла бы определить как «старика» и самого брата Гальярда в его сорок с лишним. Местонахождения грота она не знала, да и еретичкой-то не была: это бывший жених Раймон Кабанье, охмуряя ее и физически и духовно, захотел познакомить милую с Добрым Человеком и приобщить посредством сей яркой личности упрямицу к своей катарской вере. «Хотел меня, развратник, к постыдной любви склонить, — фыркала хорошенькая Брюна, углами глаз поблескивая в сторону Аймера. — У них, у еретиков, жениться считается стыдней, чем в блуде жить, вот ведь что выдумали… Долго мне Раймон про все это объяснял: мол, что детей рождать дурно, только мучить их адской жизнью на белом свете, а с женой спать — значит делать еще хуже, чем с матерью или сестрой, прости Господи! На самом-то деле я потом поняла: эти ихние «добрые люди» тут и ни при чем, просто Раймону одного только и было надо: под юбку ко мне залезть! Вы уж простите, отцы священники, что я при вас про такие нехорошие вещи говорю…» И снова быстрый взгляд на прекрасного Аймера, который, будучи человеком привычным к женскому вниманию, сидел и записывал с каменным лицом.
Что ж, показания не хуже многих других. Ничего особенно нового о ереси — и о еретике, к сожалению, тоже. С ними Совершенного в его гроте не отыщешь.
Все, что он пока мог предложить — это расставить франкских сержантов охранять выходы из деревни, но и такая полумера его не утешала: местному ли уроженцу при желании не найти тайной тропинки. Тут не пятнадцать франков надобно, а по меньшей мере тысяча, чтобы оцепить деревню сплошным кольцом. Да и Аймер разворчался, что все сержанты круглые сутки наблюдают за деревней, расхаживая по ней взад-вперед, а замок и инквизиторов — брата Гальярда на самом деле — никто не охраняет. В то время как убийца ходит на свободе, и может быть, как раз сейчас таится прямо тут, за дверью, ожидая, пока кто-нибудь отделится от компании…
— В чем-то он и прав, брат мой, — слегка нервно оглядываясь на дверь, сказал брат Франсуа. — Хотя бы пару человек с оружием надо при себе оставить. Второго Авиньонета не хотелось бы.
— Второго Авиньонета не будет, — мрачно пообещал Гальярд, откладывая протокол речи некоего Бонета Руж, обвинявшего в ереси в основном отказавших ему в благосклонности женщин. «Гильеметта Маурина, она же Пастушка, известная еретичка и гнушается плотской любовью. Она и мужу-то своему Пейре, говорят, ничего не дает…» — Второго Авиньонета не будет, потому что второго такого святого мужа, как Христов мученик Гильем Арнаут, среди нас, братие, не найдется.
— Тем более нам, грешным, меньше причин жизнью рисковать, — обоснованно возразил Франсуа, делая пометки на полях. Аймеровы слова о подстерегающем убийце так растравили его, что он то и дело, как бы невзначай, поглядывал в сторону двери. Гальярд не выдержал, шумно встал.
— Брат, что вы все озираетесь — неужели впрямь убийцу в гости ждете? — Чтобы утешить Франсуа, доминиканец с кривой улыбкой прошел к двери, резко открыл ее — и сам едва не вскрикнул от неожиданности: от самого порога отпрянул ужасно бледный рыцарь Арнаут.
Остальные повскакали, Аймер даже стул уронил. Шуты площадные, стыдясь их и своего испуга, подумал Гальярд; скоро ставни хлопнувшей будем бояться, от петушиного крика в обморок падать! Отец Гильем, всегда со дня своей смерти присутствовавший у него в голове, неодобрительно нахмурился. Гальярд с досады напустился на и без того смущенного хозяина дома:
— Что за обычай, эн Арнаут, караулить под дверью? Хотели войти — входили бы, как честный человек, постучавшись и нас окликнув. Или вы подслушиваете? Ну и как успехи, разобрали что-нибудь интересное?
— И в мыслях не имел, отец, — заблеял несчастный рыцарь, на глазах теряя остатки достоинства. Он не привык еще к брату Гальярду в гневе, прищуренному, с побелевшим шрамом, цедящему слова сквозь зубы. Зрелище не для слабых духом, Аймер тоже обычно не мог его вынести, особенно потому, что видел нечасто.
— Говорите, зачем пришли, эн Арнаут. Если хотите обсудить урожай или грядущий ужин — сейчас у нас нет времен. Мы, как видите, заняты.
— Да нет же… Я как добрый католик хотел… Все же собираются, вот и я…
— Так вы с покаянием пришли? — запоздало догадался и устыдился себя брат Гальярд. Неизвестно, почему он не ожидал столь естественного поступка именно от управителя замка. Может быть, потому, что видел его каждый день за ужином и невольно воспринимал как «человека внутреннего круга», а не одного из деревенских жителей, подлежащих опросу.
— Скорее, отцы мои… оправдаться хотел. На всякий случай.
Успокоенная братия уже шуршала листами, пряча пергаменты с чистовиками протоколов, вынимая бумагу для «минуты». Все слегка стеснялись своего испуга и избегали встречаться взглядами. Брат Гальярд не избежал общей участи: занимая главное место, смотрел только перед собой. На рыцаря Арнаута.
— Прикройте дверь, прошу вас. Брат Франсуа… Люсьен ведь не пишет «минуты», может ли он во время допроса постоять в дверях, последить, чтобы никто не входил? Благодарю, брат… Итак, эн Арнаут де…
— Тиньяк, — подсказал тот, стоя навытяжку рядом со скамьей и не зная, можно ли сесть. Вот же бедняга, в своем-то собственном замке сесть не решается! Гальярду стало его жалко. И как-то совестно.
— Садитесь, эн Арнаут де Тиньяк, разговор-то, возможно, затянется. Так чего ради вы решили дать показания? Да еще и именно сегодня, когда большинство народа предпочитает… мм… отсиживаться дома?
— Потому что я честный католик и дворянин, и не боюсь никакой еретической сволочи, — с нежданной гордостью ответствовал рыцарь Арнаут. — Мужланы жалкие. Убили пьяненького кюре — и думают, теперь никто и рта не осмелится раскрыть? Я, между прочим, с графом Фуа в походы хаживал еще в двадцать шестом году… то есть, на стороне короля и Церкви, конечно, — поспешно добавил он.
