Эли Берте - Дрожащая скала
Подползши к незнакомцу, она стала лизать его охладевшую, неподвижно висевшую руку и пыталась прыгать; но смогла сделать только несколько конвульсивных движений и, с отчаяния, еще сильнее завыла.
Конан рассеянно смотрел на эти странные явления, когда вошла Ивонна, неся в руке чашку, в которую она налила несколько капель драгоценной жидкости. Она внимательно посмотрела на собаку, потом на незнакомца, черты лица которого на мгновение осветил солнечный луч, проникший в окно. Вдруг чашка выпала у нее из руки и разбилась вдребезги, распространив ароматический запах.
– Конан, – сказала она тихим, но внятным голосом, – ты привел в этот дом того, кто по праву мог войти сюда. Это он, именно он!
Управитель вздрогнул; эта мысль еще не приходила ему в голову.
– Что ты хочешь сказать? О ком ты говоришь? – спросил он.
– Это он, я тебе говорю… Ни ты, ни я не узнали его, но собака не обманулась. Смотри!
Бедное животное удвоило свои ласки и словно удивлялось, почему их не возвращают ему.
– Ты с ума сошла, – грубо сказал Конан. – Эта собака слишком стара для того, чтобы помнить… Не думаешь ли ты, что я менее верен и менее знаю его, чем собака?
– Это – господин, – отвечала добрая женщина торжественно. – Это так же верно, как то, что Бог нас видит и слышит!
И она тотчас пала на колени перед маленьким образом Мадонны, украшавшем угол кухни.
Конан оставался неподвижным. Его ум был слишком предубежден, воспоминания были слишком живыдля того, чтобы в этом несчастном скитальце с плешивым лбом, с худощавым лицом и в разорванном платье узнать блестящего и веселого владельца острова Лок. Время от времени он топал ногой, упорно повторяя:
– Это невозможно! Это невозможно!
Между тем больной, казалось, мало-помалу выходил из состояния бесчувственности. Он сделал несколько движений и пролепетал какие-то бессвязные слова.
Ивонна и Конан встали по обеим сторонам кресла, с нетерпением ожидая первых признаков сознания. Скоро речь больного стала членораздельнее, глаза открылись, но бедный путешественник все еще не приходил в рассудок. Он, очевидно, находился под влиянием бреда и горячки и мучился, словно под тяжестью кошмара.
– Нет, нет, нет, – шептал он, – я не буду просить милостыню… Я хочу лучше умереть! Не должен ли дворянин уметь переносить холод и голод?.. О, грудь моя! Грудь моя! Это страдание невыносимо; я заметил, что воды Темзы черны и глубоки… Пойдем на Темзу… Мне милостыня? Шиллинг! Кто у тебя просил шиллинг, тупоумный кокни[6]? Дай его нищему. А я, я французский дворянин! Я принадлежу к одной из благороднейших фамилий Бретани. Шестьдесят предков моих пало на войне в продолжение ста лет, сражаясь против Англии… Слышите ли вы это, английские собаки, вы, которые даете шиллинг дворянину?
Он скрипел зубами и с угрожающей миной на лице сжимал кулаки.
– Господин Конан, – шептала Ивонна, – вы еще сомневаетесь? Он почти признался!
– Он в бреду, в сумасшествии! Я уверен, что это он в бреду!
Звук этих двух голосов, так близких больному, хотя они и говорили едва слышным шепотом, быстро изменил течение его мыслей.
– Конан, – сказал он, – дико вращая глазами, – дядя не спрашивал меня, пока я был на охоте? Я дважды стрелял по диким гусям, любезная Ивонна; не брани меня, если я немного повымочился… Но меня звал дядя. Я вам говорю, что видам соскучился во время моего отсутствия. Я иду, бегу в одну минуту… Возьми мое ружье, Конан! Позаботься, Ивонна, о бедной Жюно: доброе животное вполне заслужило свой суп… Но я не могу явиться к дяде в этом охотничьем костюме; мое платье с галунами, Конан, живее! Дядя выходит из терпения!.. Вот и я, господин видам, вот и я!
На этот раз бред путешественника имел значение слишком ясное для того, чтобы нельзя было узнать его. И прежде, нежели бред кончился, двое старых слуг пали на колени и омыли слезами его руки.
– Да, это он, это действительно он! – лепетал в восторге Конан. – Господин, добрый господин мой, простите меня, что я не узнал вас!
– Сама, блаженной памяти, его матушка – и та бы его не узнала, так он переменился, – сказала Ивонна.
Альфред де Кердрен – мы можем теперь называть его так – принимал эти ласки с чрезвычайным изумлением. Он глядел попеременно то на Конана, то на Ивонну, потом покачал головой. Конан хотел что-то сказать ему.
– Молчи, ради Бога, – оборвала его добрая женщина, – наше присутствие и так беспокоит его и умножает страдания. Оставь его хоть на минуту в покое!
Они замолчали. Больной опять изнемог под влиянием своих галлюцинаций.
– Я заслужил все это, – говорил он глухим голосом, заставляя трещать под собой полуразвалившееся кресло. – Ведь это следствие проклятия, произнесенного перед Дрожащей Скалой. Старуха-мать умерла, говорите вы? Но что ж из этого, если проклятие пережило ее? Я был изгнан, я терпел холод и голод. Один прохожий подал мне шиллинг в ту минуту, когда я хотел броситься в Темзу… Я служил матросом на испанском корабле вместо платы за свой переезд… И что же? Я вам повторяю, я заслужил все это! Бедная девушка не должна была остаться неотомщенной. Гнусная шутка! Бедное дитя умерло с ней, и вокруг ее могилы пели эту адскую песню; вы ее, конечно, помните.
И он попытался пропеть:
Но жестокая Розина
Столь счастливой не была:
Верно, есть тому причина…
Он вдруг остановился.
– Я убью этого Бенуа! – вскричал он. – Да, я убью его… но к чему? Ведь он трус. Так она умерла, умерла? Я заслужил мою участь, я не жалуюсь. Жозефина, я не обвиняю тебя, я никогда не роптал ни на тебя, ни на мать твою, которая прокляла меня! Но нужна ли еще и моя смерть для того, чтобы заслужить твое прощение? Я умираю, я это чувствую… Жозефина, прими дух мой и прости меня… я люблю тебя!
Мысли его делались все более и более бессвязными, наконец, он совершенно умолк.
– Ах, Боже мой! – вскричал Конан. – Не умер ли он? Он уже…
– Нет, нет, – перебила его Ивонна, более опытная в таких делах. – Это обыкновенное следствие жестокой горячки. Опасный кризис позади. Ну, что же, Конан, что нам теперь делать? Непременно надо перенести господина в постель.
– Я это и хочу сделать, Ивонна.
– Как? В твою комнату?
– Нет, нет, наверх, в парадную спальню, на эту прекрасную постель, покрытую атласом и кружевами.
– Но ты забываешь… если приедет другой!
– Я не знаю другого владетеля этого замка и острова Лок, кроме господина Альфреда де Кердрена, – возразил Конан с твердостью. – Он никому не уступал и не продавал своих прав; он здесь у себя… запомни это хорошенько, Ивонна. А я не хочу знать ни предписаний народных агентов, ни маранья этого Туссена, ни конфискаций, ни податей, ни дьявола… Владелец дома возвратился – следует повиноваться только ему!
