Ян Валетов - Сердце Проклятого
— Хозяин озабочен, — произнес Малх, выискивая на тарелке смокву помягче.
— У первосвященника всегда найдется повод для волнения…
— Ты всегда шутишь, Бурр…
— Я не шучу, Малх, — голос, доносящийся из-под капюшона, был лишен интонаций, а видеть глаза собеседника сириец не мог. — Ты бы удивился, наверное, узнав, как редко я шучу…
Малха в присутствии Афрания всегда бросало в дрожь: неприятный тип со злыми, неживыми глазами и дурацкой привычкой прятаться под плащом, никогда не поймешь, что у него на уме! И если бы Малх не так любил деньги и свое место…
— Так что хозяин? — переспросил Афраний. — Что его гнетет?
— В городе появился проповедник, которого Каиафа упустил два года назад. Опасный человек, окруженный канаим…
Афраний кивнул, всем видом показывая, что внимательно слушает.
— С ним люди, которые называют себя его учениками. Многие из тех, кто был с Окунающим до того, как его казнили…
— Убили, — поправил говорящего начальник тайной службы. — Казнить можно после суда и приговора, а разве станет Антипа заниматься такими мелочами? И много их?
Вопрос был задан без перехода и Малх немного растерялся.
— Кого?
— Тех канаим, что пришли с проповедником?
— С ними еще женщины… Думаю, что сопровождает его не более двадцати человек. Но за ним идет толпа тех, кто наслушался его речей!
Из-под ткани раздалось хмыканье. Малх был готов поклясться, что Афраний ухмыляется.
— Не тот ли это человек, следить за которым Ханнан посылал в Капернаум?
— Именно он.
— Скажи мне, Малх, — сказал неспешно начальник тайной службы, — чем же так неугоден твоему господину, первосвященнику Ханнану, еврей-проповедник, что он подставляет его мне, чужаку? Не слишком ли часто вы пытаетесь расправляться со своими врагами руками римской власти? Что мне до ваших пророков, Малх? Или он призывает к войне с нами?
Малх не удержался и шумно сглотнул. Только что съеденная смоква едва не стала ему поперек горла. Проклятый римский лис! Пес прокуратора! Он с самого начала знал, что Ханнан послал меня к нему! Знал с самого первого дня и только делал вид, что покупает мои услуги…
Сириец похолодел сердцем, вспоминая, как гордился тем, что выведывал у Афрания при разговоре некие подробности и доносил их господину.
Он откашлялся, пряча от начальника тайной службы разом побледневшее лицо — благо, в сумраке комнаты это было несложно.
— Его встречали, как машиаха, Афраний… Когда он въехал в ворота Ершалаима, люди кричали ему «Спаси нас!».
— И он спас? — спросил римлянин тем же бесцветным голосом, то ли в шутку, то ли на полном серьезе — не разберешь.
— Он ничего не сказал.
— Действительно, заговорщик… Я слышал о нем, Малх. Два года назад, на Песах, храмовая стража подавала прошение о помощи при аресте некого Иешуа Га-Ноцри. Но арест не состоялся, а после Песаха обвинений никто не выдвигал, поэтому беглого никто не искал. Были ли обвинения, Малх?
— Их не было, Афраний.
— И вот, через два года ты приходишь ко мне и говоришь, что беглый проповедник, которого, несмотря на отсутствие официальных обвинений, все это время ни вы, ни я не теряли из виду, снова гневит твоего господина!
— Да.
— Тем, что называет себя машиахом?
— Да.
— Разве не машиаха ждут все евреи? — спросил Афраний.
— Да, мы ждем Машиаха, Бурр, но Га-Ноцри не машиах!
— Так он сам называет себя спасителем?
— Нет, но люди так говорят о нем…
Начальник тайной службы вздохнул — так вздыхает мать, объясняя что-нибудь нерадивому сыну.
— На прошлой неделе, — сказал он, — мы арестовали Дисмаса и Гестаса. Они сикарии, канаим, с руками по плечи в крови. Они убивали евреев, которых считали нашими пособниками, они убивали римлян. Знаешь, скольких они отправили к Плутону?
Сириец покачал головой. Он слышал о Дисмасе и Гестасе, но слышал немного и не интересовался подробностями. Сан хранил его господина от кинжальщиков надежнее любой охраны.
— Позавчера мы взяли Вар-равана, их предводителя, — продолжил Афраний, — действительно опасного человека, который боролся против нас с мечом в руках. Он уже в подземелье под Иродовой Башней, вина доказана, приговор подписан, и казнь состоится в праздник. Его никто не называл машиахом. Ты понимаешь, зачем я рассказываю тебе это?
— Понимаю.
— Это радует. И все-таки вас, которых не заботили ни Дисмас, ни Гестас, ни Вар-раван, очень беспокоит этот странный галилеянин… И его вина в том, что люди, повторяю, люди считают его вашим долгожданным машиахом! И это все?! Скажу тебе честно — я удивлен! Я много лет знаю твоего хозяина. Он не из тех, кто гневается по мелочам… И если уж ты пришел ко мне и просишь о помощи, то этот самый Га-Ноцри стоит первосвященнику поперек горла. Но вопрос не в этом. Вопрос в том, чем в действительности Ханнану и Каиафе неугоден этот проповедник? А теперь, скажи-ка мне, Малх, что произошло вчера в Храме?
— Зачем мне рассказывать тебе это? — спросил сириец, кривя рот. Шрам, рассекающий его щеку, стал совсем белым, кусты бровей стянуло к переносице. — Ты ведь знал о том, что происходит в Храме, раньше, чем все закончилось!
— Считай, что мне интересна твоя версия.
— Этот Га-Ноцри… Он пытался захватить Храм!
Афраний молчал. Малх попробовал разглядеть спрятанное в тени капюшона лицо собеседника, но не смог — лишь виднелся наружу гладко выбритый по римской моде крупный подбородок.
— Он осквернил храмовый двор!
— Почему ты не ешь фрукты? — спросил римлянин негромко, почти ласково, но от этой ласковости у немало повидавшего в жизни раба первосвященника по спине побежали мурашки. — Неужели прислуга положила несвежие плоды? Или ты боишься яду, а, Малх?
— Я сыт, Афраний, — выдавил он из себя. Малх чувствовал, что свирепеет, теряет над собой контроль, а это было недопустимо. Он всегда ненавидел и боялся этого человека, даже тогда, когда думал, что играет с ним, как кот с зарвавшейся, наглой мышью. А сейчас, уже понимая, что много лет мышью был именно он…
Главное — не потерять самообладания! Жизнь длинная, и портить отношения с этим римлянином не стоило. Еще наступит время… Наступит время…
Раб первосвященника Иудеи поднял свои черные, блестящие, как спина скарабея, глаза на начальника тайной службы прокуратора Иудеи.
— Зачем тебе, чтобы я ел, Афраний? И зачем тебе травить меня ядом? Как такая мысль может посетить мою голову? Разве мы не друзья? Разве наша дружба не помогает нам обоим быть нужными для наших хозяев? Зачем же рубить плодоносящую пальму, Бурр?
