Александр Дюма - Сан Феличе
Опасения рыбаков оправдались; достигнув Низиды, они хотели было высадить пассажира и укрыться за дамбой; но молодой человек, не гневаясь, не расточая лишних слов, вынул из-за пояса пистолеты, направил дула на взбунтовавшихся, и те, увидев, что путник хоть и совершенно спокоен, но полон решимости, поняли, что, если они станут упрямиться, — им конец, а потому вновь взялись за весла и поплыли дальше.
Они вышли из бухты Поццуоли в Неаполитанский залив и тут оказались лицом к лицу со штормом: тот нашел на безбрежной поверхности моря единственную лодку и, похоже, сосредоточил на ней весь свой гнев.
Пятеро заговорщиков на минуту онемели и замерли; грозная опасность, нависшая над нашим ближним, сначала всегда ошеломляет, потом в сердце, повинуясь непобедимому инстинкту, возникает властная потребность помочь ему.
Первым прервал молчание Этторе Карафа.
— Канаты! Канаты! — закричал он, вытирая со лба вдруг выступившие капли пота.
Николино бросился за канатами: он понял мысль товарища. Вновь перекинув доску над бездной, юноша перепрыгнул с подоконника на доску, с доски — на утес, а с утеса — к въездным воротам, и не прошло и десяти минут, как он появился с канатом, сорванным с общественного колодца.
За несколько минут, ушедших на все это, шторм разбушевался еще неистовее, но вместе с тем лодка, гонимая волнами, приблизилась и находилась уже лишь в нескольких кабельтовых от дворца. Однако волны с такой яростью обрушивались на скалу, на которой он был построен, что от нее нельзя было ждать спасения, и даже наоборот, к ней было крайне опасно подойти: сила прибоя была такова, что брызги волн заливали лица заговорщиков, наблюдавших из окна второго этажа, то есть на высоте двадцати-двадцати пяти футов над пучиной.
При каждом отблеске фонаря, который горел на носу лодки, но мог быть потушен любой волной, заливавшей ее, виднелись двое гребцов, отчаянно работавших веслами; лица их были искажены ужасом, в то время как там же, выпрямившись во весь рост и словно привинченный к днищу суденышка, стоял юноша с развевающимися кудрями, с улыбкой на устах; он с презрением взирал на волны: словно Сциллова свора, они с лаем носились вокруг него, и он казался божеством, которому подвластен ураган, или, что еще величественнее, — человеком, не ведающим страха.
По тому, как он, заслоняя глаза ладонью, всматривался в гигантские развалины дворца, видно было: он надеется, что его ждут, и старается разглядеть сквозь тьму кого-нибудь из своих. Но вот на помощь ему пришла молния — она осветила темную, потрескавшуюся громаду древнего здания, и он увидел пятерых заговорщиков, которые в ужасе сгрудились и кричали ему как один человек:
— Мужайся!
В тот же миг чудовищный вал, откатившийся от скалистого основания дворца, рухнул на носовую часть лодки и, погасив фонарь, казалось, поглотил ее.
У всех в груди стеснило дыхание; Этторе Карафа в отчаянии обеими руками схватился за голову; но тут послышался спокойный и мощный голос, покрывший рев урагана:
— Факел!
За ним бросился Карафа — в углублении стены были заготовлены факелы для темных ночей; он схватил один из них, зажег его от лампы, горевшей на каменном столе, и почти в тот же миг появился на краю утеса, склонившись над морем и протянув по направлению к барке смолистый факел, светивший наперекор целым тучам брызг, бессильным погасить его.
Тут лодка, словно вынырнув из морских глубин, показалась всего лишь в нескольких футах от основания дворца; гребцы бросили весла и, стоя на коленях, воздев руки к небесам, взывали к Мадонне и святому Януарию.
— Канат! — крикнул юноша.
Николино взобрался на подоконник и, поддерживаемый силачом Мантонне, размахнулся и бросил в лодку конец каната, другой конец которого держали Скипани и Чирилло.
Едва они услышали стук, с которым канат упал на дно лодки, как огромный вал, катившийся на этот раз с моря, с невероятной силой выбросил ее на утес. Раздался зловещий треск и вопли отчаяния; потом и лодка, и гребцы, и пассажир — все исчезло.
Но тут из груди Скипани и Чирилло одновременно вырвался возглас:
— Он поймал! Держит!
И, напрягая все силы, они стали тянуть канат к себе.
Действительно, секунду спустя море у подножия утеса расступилось и при свете факела, который Этторе Карафа держал над бездной, появился юный адъютант; уцепившись за канат, он взобрался на утес, схватил руку, протянутую ему графом ди Руво, и, весь мокрый, попал в объятия друга. Посмотрев на графа ясным взглядом, он поднял голову к своим спасителям и произнес голосом, в котором не заметно было ни малейшего волнения, лишь одно слово:
— Благодарю!
В это мгновение раздался удар грома, готовый, казалось, сорвать дворец с его гранитного основания; вспыхнувшая молния метнула огненные стрелы через все окна и расщелины дворца, а море со страшным ревом вздыбилось и залило молодых людей по колени.
Но Этторе Карафа с воодушевлением, свойственным южанам и особенно волнующим по контрасту с невозмутимостью вновь прибывшего, поднял факел над головой, словно бросая стихии вызов, и воскликнул:
— Реви, гром! Сверкай, молния! Бушуй, ураган! Мы из тех греков, что сожгли Трою, а этот, — добавил он, положив руку на плечо друга, — этот из рода Аякса, Оилеева сына: он спасется наперекор богам!
VII
СЫН ПОКОЙНИЦЫ
Великим катаклизмам природы и великим политическим событиям свойственно — что, поспешим добавить, отнюдь не делает чести человечеству — сосредоточивать внимание на личностях, в том или ином случае играющим главную роль, тем, от кого ждут спасения или победы, и отодвигать в тень второстепенные персонажи, оставляя судьбу последних на волю банального и беззаботного Провидения; таким образом, люди эгоистичные (по натуре или в силу обстоятельств) препоручают несчастных Божьему милосердию, вместо того чтобы постараться помочь им.
Так случилось и в те минуты, когда лодка с посланцем, которого с нетерпением ждали заговорщики, ударилась об утес и разбилась. И повели себя так пять незаурядных человек, наделенных благородными и добрыми сердцами, эти апостолы человечества, готовые пожертвовать жизнью ради родины и блага соотечественников: они совершенно забыли о том, что двое им подобных, таких же сынов отчизны, а следовательно, их братьев, поглощены пучиною, и всецело занялись человеком, с которым были связаны не только общим делом, но и личными узами. Они сосредоточили на нем все внимание и все заботы, считая, что за спасение человека, столь необходимого для осуществления их планов, вполне можно заплатить жизнью двух второстепенных существ и в минуты опасности о них позволительно не думать.
