Михаил Рапов - Зори над Русью
Наконец, значение Алексия и особенно Сергия Радонежского — в противопоставлении их золотоордынскому «бессмертному» Хизру. Как солнечный луч открывает глазу резкие контуры предмета, так и линия Сергий — Хизр способствует выявлению глубинного исторического конфликта: Русь — Орда.
Напрасны отчаянные усилия Хизра вернуть времена Чингис–хана! напрасны не только потому, что Орда уже изживает себя, а потому, прежде всего, что на пути ее встал русский народ, который можно было, превосходя силой оружия, пленить, но дух сопротивления завоеватели не в состоянии были поколебать в народных массах. Он креп от часа к часу, чтобы разразиться великой бурей.
Орда извечно страшилась Руси. «Бату–хан боялся их! — в смятении восклицает Темир–мурза, единомышленник Хизра — Он одел Русь пеплом, он покорил это злое племя, но дальше на Европу пойти не посмел. Даже избив их и разрушив города их, он боялся оставить за спиной Золотой Орды этот упрямый лесной народ». И хотя на откровение Темира Хизр выкрикивает свирепый завет Чингис–хана: «Счастливее всех на земле тот, кто гонит разбитых врагов, грабит их добро, любуется слезами людей», хотя он грозит народу русскому черными бедами: «Перерезать, растоптать, сжечь», — в его неистовстве — бессилие Орды; волчьему сердцу Хизра недоступно ничто человеческое, оно исполнено лишь тупой ненависти — мертвой, бесплодной.
Сергий Радонежский, в противовес Хизру, страстно проповедует исторически справедливое дело — государственную самостоятельность Руси. Его зов, что будит стихию народного гнева, подобен семени в жаждущей урожая земле: вызванные им к жизни всходы стократ обильнее и плодоноснее. «Над Русской землей ястребы кружат, добычу высматривают, рвут и терзают, живую кровь пьют. Помни об этом всегда!.. Собирай соколиную рать. Приспело время! — вдохновенно говорит Сергий князю Дмитрию и еще повелительнее напутствует Семена Мелика: «Быть тебе белым кречетом!»
Целеустремленная контрастность свойственна всей композиции романа. Автор попеременно переносит действие в Сарай–Берке — центр Орды — и Тверь, в Литву и Каффу генуэзскую, в стан тевтонцев и Новгород Великий, изобличая лагерь, противоборствующий Москве. В злобный змеиный клубок сплетаются посягательства татарских ханов, набеги псов–рыцарей, ожесточенное сопротивление удельных князей, заговоры боярства… Тем величественнее победы молодой Руси над врагами, многочисленными и сильными.
Иго не вечно, оно должно пасть, потому что против него поднимаются не одиночные герои, а весь народ, единый и неодолимый в своем освободительном порыве; зорям, что занялись однажды, суждено разгореться вскоре незакатным огнем беспримерной Куликовской битвы, положившей начало краху татарщины, — таков пафос романа, его высокий идейный настрой.
Язык книги, свободный и от нарочитой архаики, и от излишней модернизации, сочен, многоцветен; он схож с искусным узором — простым и ясным в своей основе, — в который вкраплены детали затейливого рисунка, воскрешающего колорит далекой эпохи.
«Вече шумит полегоньку, посмеивается. Купец Микула попробовал было поперечить, но боярин Лазута мигнул своим, что с Воздвиженской улицы, те гурьбой протолкались к степени, загорланили, обещали шубу порвать. Купец через перила перегнулся, заговорил с ними добром. Куда там! Всю Воздвиженку напоил Лазута, того гляди со степени стащат. Лаяться Микула не стал, поскорее сошел долой, пожалел шубу…»
Живописная, многоплановая картина! Видишь и пассивно созерцающую происходящее, разуверившуюся в справедливости вечевых решений толпу новогородцев; и хитрого боярина Лазуту, сманившего на свою сторону посадский люд; и опасливого купца Микулу, которому шуба дороже истины… А в целом — знаменитое новогородское вече с его показным народовластием, острыми классовыми конфликтами.
Это одна из частиц добротной стилевой ткани, придающей написанному зримость, осязаемость — в патетике авторской речи, в лиризме отношений Семена и Насти, в героике Куликовской битвы. Невозможно спутать озорной, с острым присловьем говор Фомы и спокойное, по–народному мудрое изъяснение Мелика; велеречивое краснобайство попа Митяя и уверенные, насыщенные аллегорией сентенции Сергия; запальчивые тирады самолюбивого Тверского князя Михайлы и веские суждения Дмитрия, мыслящего широко, по– государственному.
Удачно дорисовывают историческую канву романа содержательные примечания, следующие в конце книги. Цель их не только в пояснении отдельных устаревших слов вроде «тиун», «изгой», «туга», «тысяцкий», но и в кратком истолковании ряда тогдашних обычаев, выражений, понятий: «церковь–обыденка», «сороковичок соболей», «ушкуйники», «басма».
Сказанное вовсе не означает, что все в «Зорях над Русью» бесспорно. Можно полемизировать, например, по поводу некоторой односторонности в оценке писателем роли князя Дмитрия. Иногда кажется, что диалектика этого характера сдержана, притушена; между тем в борьбе противоположностей и дано наиболее раскрыться столь сильной, но противоречивой натуре, какой представляется Дмитрий.
Большей художественной определенности ждешь от интересно задуманного образа Насти — верной подруги Семена Мелика; подчас (особенно во второй части повествования) ему недостает внутреннего развития, динамики, которые позволили бы полнее проявляться незаурядным качествам русской женщины–патриотки.
Несколько неожиданно, пожалуй, превращение Бориски из крестьянина, бегущего от боярской кабалы, в монаха; человек на перепутье, Бориско, вероятно, все же последовательнее в жизни, нежели в литературном бытии…
Однако достоинства романа — яркого, самобытного, проникнутого народной героикой — намного выше его частных погрешностей.
…Недавно ярославская литературная общественность отметила пятидесятилетие М. А. Рапова. А на рабочем столе писателя–коммуниста — уже рукописи новых книг: «Каменные сказы» (вот где нашла выражение его давняя любовь к народному зодчеству) и «Рыбинск социалистический» (взволнованное повествование о людях родного города, строителях коммунизма).
Пусть же и эти произведения талантливого прозаика будут отмечены таким же признанием читателей, как «Зори над Русью», легко перешагнувшие областные границы и ставшие значительным явлением советской литературы.
В. РЫМАШЕВСКИЙ.
Примечания
1
Голубец — двускатная кровелька, делавшаяся над крестами на кладбищах и над иконами, висевшими снаружи.
2
