Эдвард Уитмор - Шанхайский цирк Квина
Большой Гоби сидел, закрыв глаза. Когда он впервые вышел из дворца, оставив там принцессу, ему казалось, что у него ни одной целой кости, потом он перестал чувствовать под собой ноги, как будто их ампутировали. Сейчас оцепенение прошло, и он ощутил адскую боль от тысячи порезов. Восточная пытка. Это пройдет.
Ты видел, как она подошла ко мне, Квин? Она и не думала идти на попятный. На корабле говорили, что от меня разит чаячьим пометом, но она ничего такого не сказала. Она просто взяла меня под руку, а потом, уже в комнате, разрешила включить телевизор, чтобы смотреть его лежа в кровати. Представляешь, мы одновременно занимались этим и смотрели телевизор. Знаешь, завтра я, наверное, просто останусь дома, и отдохну, и посмотрю телевизор. Она сказала, что сама все время смотрит, так что я думаю, что завтра я просто посижу и подумаю об этом. Ей, должно быть, лет шестнадцать, и сегодня она в первый раз в жизни вышла на работу, и я, понимаешь, был у нее первым. Ее родители нищие, и она не хочет, чтобы маленький братик отправился в приют, поэтому она и пошла на панель. Она сказала, что я хорошо разбираюсь в людях, даже для иностранца, который и по-японски-то не говорит, в смысле, в людях, которых мы видели по телевизору. Она сказала, что я могу опять прийти и посмотреть телевизор, или посмотреть, как она смотрит телевизор, или посмотреть на них, пока они смотрят на нас. На нас, в смысле, на нас двоих и на всех остальных. В смысле, я никогда раньше не был с человеком прямо вот так, чтобы были только мы вдвоем, мы вдвоем, а не я один, потому что там еще была она. Никогда. За всю мою жизнь.
Большой Гоби заснул с улыбкой на лице.
Квин смотрел в окно, на проплывающие мимо фонари. Он думал о Герати, как всегда пытаясь угадать, чему из того, что наплел гигант, можно верить; он даже и не подозревал, что уезжает сейчас от того самого места, где когда-то состоялся знаменитый пикник на пляже, к югу от Токио, где Мейв Квин расстелила покрывало для троих мужчин в противогазах: для своего мужа, отца Ламеро и Аджара, странствующего русского лингвиста, чей крестик носил сейчас Большой Гоби, начав таким образом шпионскую игру, которая продлилась восемь лет и закончилась с зачатием Большого Гоби на складе, на окраине Шанхая накануне злосчастного циркового представления.
Глава 3
Отец Ламеро
Мне приходилось тайком красться по городу, исчезать и вновь появляться, умирать на пороге и воскрешать себя в лунном свете кладбищ.
Похоже, больше мне ничего не оставалось, так что я смирился. Я стал призраком.
Отец Ламеро выглянул в коридор. Дверь в кухню была закрыта, швабра шлепала по полу. Он на цыпочках вышел из кабинета. Не успел он дойти до двери в сад, как шлепанье швабры затихло.
Господин?
Он затаил дыхание. Голос снова раздался из-за гладкой деревянной двери в кухню.
Дождь, господин. Идите в туалет.
Отец Ламеро вздохнул. Маленький летний дождик никогда еще никому не вредил. Кроме того, он собирался дойти всего-навсего до своей любимой полоски мха у стены сада.
Он вышел из туалета и уселся в кресло за рабочим столом. Японские писсуары — самые смрадные на свете, это все знают. Они так ужасны, что японцы никогда не пользуются ими, и эта традиция одновременно практична и мудра. Поэтому мальчики в Японии не ассоциируют свои кисточки с темными, вонючими местами. На Западе мальчик должен прятаться в клозете, запираться. Неудивительно, что он вырастает, считая свое тело и желания своего тела нечистыми.
И все же западный мальчик при этом получает наслаждение от собственного тела, как же иначе. Отправление нужды всегда приносит наслаждение.
Вина.
А вот в Японии мальчика с самого начала поощряют справлять нужду на улице. Публично. Младенца мать держит над канавой. Потом, когда они едут на поезде, старшая сестра сует ему пустую бутылку, чтобы он не проталкивался в проходе и не беспокоил людей. Или, если пустой бутылки под рукой нет, она показывает ему, как правильно встать на сиденье, чтобы направить струю по ветру.
Женщины им восхищаются. Естественный акт, совершаемый абсолютно естественно. Мир солнца и дождя, людей и цветов, живущих в гармонии друг с другом.
И что же, прожив в Японии пятьдесят лет, мужчина не может спокойно помочиться в собственном саду?
Пятьдесят лет, полвека. Полвека в жизни, длящейся уже три четверти века. И почти четверть века без выпивки.
Отец Ламеро любил мыслить веками, эпохами, династиями. Когда он оказался в Японии, это помогло ему постепенно понять японцев. Теперь это помогало ему понять самого себя.
Он вздрогнул. Кто-то смотрел на него.
Он увидел, что у рабочего стола стоит его экономка, крохотная женщина с плоским лицом, спутанными волосами и ногами тоньше мужского запястья. На ней были желтые хлопчатобумажные штаны, закатанные до колен, и линялая незастегнутая желтая кофта. Но и под кофтой ничто не напоминало женщину — скорее уж отполированную временем деревянную пластину. Ее женское тело давным-давно иссохло.
Уходи, сказал он. Разве ты не помнишь, что я прожил без тебя полвека?
Она стояла, опустив руки, и сверлила взглядом точку посреди его лба. Видит ли она хоть что-нибудь, когда смотрит на него вот так? Или, как в последнее время ему все чаще приходило в голову, она умерла еще в конце войны, погибла во время авианалета, когда на землю летели зажигательные бомбы? Многие погибли тогда, почти все, кого она знала. Когда пришли американцы, на пепелище осталось только два миллиона людей, два миллиона из пяти.
Он повертел в руках книгу, что лежала у него на коленях, уронил ее. Страница порвалась.
Ну, смотри, что ты натворила, Мия. Уходи, оставь меня в покое.
Ты ходил в сад без шляпы, прошептала она. Без галош.
Отец Ламеро перекрестился. Мог ли он спорить с мертвой? Она видела сквозь стены, она видела в темноте. Она слышала любой звук, который он издавал. У нее были глаза и уши кошки, и она всегда следила за ним. Слушала. Смотрела. Мертвая кошка.
Мия, уходи сейчас же.
К вам пришли.
Как это? Кто?
Они здесь. В гостиной.
Кто «они»?
Двое. Иностранцы.
Как они выглядят?
Кто знает? Они все одинаковые.
Что им нужно? Зачем они пришли?
Экономка протянула ему письмо. Оно было отправлено им самим и подписано его рукой. Письмо было адресовано некоему Квину. В нем отец Ламеро приглашал Квина прийти в назначенный час туда-то и туда-то. Дата, выведенная его же собственной рукой, свидетельствовала, что письмо написано несколько недель назад.
