Михаил Голденков - Схватка
Петр уже однажды пытался поговорить с отцом по поводу безрассудного уничтожения литовской инфраструктуры, уничтожения, которое не идет на пользу даже самому царю, если уж он так претендует на Полоцк и Витебск. Но, похоже, его отец уже давно превратился в полковника Чернова, которого сам в свое время не любил за его жестокость и любовь к пыткам. Сравнивая отца с Черновым, Петр грустно думал, что война уродует многих людей, превращая их в бездумное оружие, смысл которого в том, чтобы просто убивать, жечь и ни о чем больше не думать. Не мог Петр забыть и поразившего его до глубины души эпизода с обменом пленными. Было это три с половиной года назад. Польный писарь По-лубинский прислал своих солдат с московскими пленными воеводами Савой Мышецким и Лукой Граматиным. Была договоренность об обмене на литвинских пленных. Но Иван Хованский обманул Полубинского: вместо обмена на отряд литвинов налетели конные ратники. В короткой стычке литвины были перебиты, кто мог бежал, бросив обоих пленных воевод московитам… Без всякого обмена… Петр был в шоке. Он считал себя русским князем, рыцарем и действовать предпочитал по рыцарскому благородному кодексу. Но его отец, человек, которого в свое время он так безмерно уважал, демонстрировал разбойничьи привычки, которые даже ордынскими было трудно назвать, ибо Орда все же являлась государством правовым, пусть эти права и законы разительно отличались от европейских.
Петр считал себя христианином… И смотреть не мог на то, что творят царские чиновники с пленными литвинами, продавая их туркам, горским черкесам, кизильбашам… «Может у коренных московитов и морали-то христианской нет?» — спрашивал себя Петр, но тут же получал ответ: есть-таки, когда надо мораль! Так, когда за окольничего Щербатова литвины требовали выкуп, то московские послы вдруг стали протестовать и в листе Шкловскому коменданту апеллировали как раз христианской моралью, мол, «христианское ли то дело, чтоб христианину христианами, как скотом торговать и прибыли по-бусурманску искать?»
— А сами вы лучше? — не выдержав спрашивал тогда послов Петр…
— Разве так можно поступать? — укорял отца Петр за вероломный захват Мышецкого и Граматина, — это же нечестно!
— На войне главное победа, — отвечал князь, — а как ты ее достиг — это твое дело. Обманул неприятеля, значит умнее, значит победил! Обошел, ударил в спину — значит ты хитрее и опять победил!
Но Петр все равно этой монгольской философии понять и принять не мог. «Ведь отец родился русским рыцарем! — думал в ужасе Петр. — Это я родился московитом! Так почему меня все это возмущает, а его нет? Так ли сам отец воспитывал меня в детстве?»
— Мы же себе хуже делаем, — возмущался Петр, — нам же больше доверять не будут! А если меня пленят или тебя? Ведь литвины уже не захотят нас менять, боясь обмана. На первой сосне повесят, как бешеных собак! На корм воронам пустят!
И верно… Очень скоро в плен попал и сам Петр. И если бы не Кмитич, то кто знает, может литвины и не стали бы менять его, а просто в отместку убили бы, в духе Хованского-старшего.
В принципе, Петр знал, почему его отец проявляет такое рвение в захвате Литвы — хотел быть здесь главным, местным царьком, считая своей Литву по праву рода Гедиминовичей.
— Царь — полный дурак, — говорил Иван Хованский своему сыну, — он лезет на Русь, на Литву, заявляя, что эти земли принадлежат ему по праву. Какому? Нет такого права ни в одной московской грамоте! Ну, хорошо, прежние государи хотя бы называли себя Рюриковичами. Рюриковичи из Киева да Новгорода вышли. Ну, а наш идиот? Кто он? Какие Романовы когда владели Литвой или Русью? А Гедиминовичи владели! Гедимин был верховным князем Литвы и Руси! И я здесь править буду после войны! И вот у меня на то право, как раз есть!..
— Отец, зачем все это? — Петр, не выдержав долгой паузы, указывал кнутом на горящие дома Орши: — Что нам-то останется? Ты ведь говорил, что хочешь здесь сам царем быть, править этой страной. Мы же эту землю воюем для себя! Неужто потом на пепле сидеть будем да думу думать, как тут жизнь возрождать? Ведь пепелище не прокормит наших жел-даков и их коней!
— Ничего ты не понимаешь, — Иван Хованский отвечал, даже не повернув к сыну головы, — я вызываю на бой Кми-тича. Иначе он не придет. Он вновь унизить меня хочет тем, что ушел, и мнит себя непобедимым до того, как царь мир подпишет с литвинами. А я спешу. Сейчас мое время. Я тоже хочу хотя бы раз быть с лавровым венком на голове, а Кми-тича хотя бы раз увидеть бегущим, прячущимся от меня под мостом, за кустом с дрожащими от страха коленями.
— Брось, отец, — Петру стало даже смешно, — не таков Кми-тич, как ты его тут расписал! Не будет он бежать и прятаться под мостом. Скорее мы побежим. А вот тебя я не пойму. Ну, зачем постоянно лезть в то место, где уже не раз нам морду набили?
— Чтобы ответить на удар ударом! — отвечал московский князь, бросая злые взгляды на сына. — И времени у нас, Петя, мало. Царь, того и гляди, мир подпишет с королем. И тогда в Москве все будут на меня пальцем показывать, мол, вон тот, кого литовец Кмитич, молодой оршанец, поколотил по всем местам, да сыночка по башке огрел и в полон взял. Еле выкупили! Этого хочешь?
Не ответил Петр, лишь усмехнулся, покачав головой. «Ну, право, отец, как ребенок, рассуждает! А вдруг не выйдет ничего из его мести? А вдруг еще раз разобьет нас Кмитич! Так ведь еще хуже будет! Еще пуще пальцем тыкать в Москве начнут да смеяться!»
От Орши двинулся Хованский к Борисову. Его рать, с подкреплением из Витебска увеличилась до пяти тысяч человек. Но все равно Петр отговаривал от похода — ведь Борисов крепок стенами да башнями. Там большое войско нужно иметь для захвата города.
Из Борисова, впрочем, навстречу Хованскому вышло несколько хоругвий, общим число не больше двух тысяч. Столкнувшись, оба войска после непродолжительного боя, не давшего никому преимущества, отошли каждое в свою сторону. Литвины, посчитав, что их слишком мало для битвы в чистом поле, ушли за крепкие муры Борисова, а Хованский-таки не решился идти на город, также уразумев, что «в самом деле, сил маловато»…
Кмитич с войском проявился внезапно, в начале марта, когда только-только пошли первые по-настоящему солнечные дни, плавящие снег и лед, а в весках, там, где все еще жили люди, запели «Гуканне вясны»:
Благаславі, маці,
Вясну гукацъ, у-у-у!
Вясну гукацъ…
Песни, призывающие весну, кажется, действовали. Снег уже первого марта значительно растаял даже здесь, на севере Литвы. Мягкую от влаги землю исполосовали веселые ручейки, покрыли плоские лужи. На таком бездорожье, казалось, трудно передвигаться большому войску. Но Кмитич как-то быстро успел, чтобы перекрыть Хованскому дорогу на родную Барань, которую московский полководец намеривался также спалить, уничтожив оружейные мастерские, знатные конюшни — гордость Кмитичей. Вероятно, и не Кмитич спас Барань, а именно весна, а точнее праздник ее скорейшего призыва. Ратники Хованского, кажется, все до единого заразились от своего воеводы мыслью, что все литвины — это колдуны, волхвы, и они могут заворожить, задурить и внести панику в ряды самых смелых воинов. Разведывательный отряд московитов оказался на окраине Барани, и уж точно бы вступил в нее, если бы не загадочная картина, открывшаяся изумленным хованским желдакам поздно вечером: молодые женщины или же девушки, запалив костер, разостлали солому на горке, сели на нее, и в притихшем вечернем воздухе все еще холодном и сыром разнеслось душераздирающее «у-у-у-у!». Девушки пели:
