Евгений Салиас-де-Турнемир - Принцесса Володимирская
– Но что же мне делать! – воскликнула она, и слезы показались у нее на глазах.
– Подписать эту бумагу.
Наступило гробовое молчание.
Иезуит не спускал глаз с красивой девушки, она же, опустив глаза и скрестив руки, думала, колебалась, соображала и понимала ясно, что с ней он, а может быть, и тетка хотят сделать что-то ужасное.
Она вдруг упавшим голосом, едва слышно произнесла:
– Если я не подпишу, то я буду нищая, а если я подпишу, то я тоже буду нищая! Так не все ли равно?
– Ну так оставайтесь с вашим разумом и упрямством. Посмотрим, на что пригодится вам ваш ум и ваша твердость характера, когда другой человек, умнее вас, с большей силой ума и воли, станет бороться с вами. Я вижу, что вы, благодаря образованию, которое вам дано, менее ребенок, нежели я думал. Ну и прекрасно! Давай вам Бог в жизни завоевать этим разумом все блага земные, – насмешливо произнес он. – Я ухожу, предупредив вас, что не оставлю моего намерения. Могу ли я теперь быть уверенным, что вы, по крайней мере, ни слова не скажете графу по его приезде?
– Не знаю, – нерешительно произнесла Людовика.
– Вы должны поклясться мне, что ни слова не скажете ему. Если вы передадите наш разговор, то он выгонит меня из дома, между тем вы сами скоро после свадьбы тоже уедете отсюда, какая же вам прибыль выгонять меня на улицу. Обещайте, по крайней мере, хотя бы молчание, – уже тихо, с покорной просьбой в голосе, произнес иезуит.
– Извольте, даю вам слово и не изменю ему. Я ни слова не скажу отцу.
Иезуит медленно кивнул головой и вышел ровным шагом из горницы. Но Людовика, прислушиваясь к его шагам, удалявшимся от ее комнаты, заметила, что чем более удалялись шаги иезуита, тем шел он быстрее, и наконец показалось ей, что он просто бежит.
Людовика задумалась и долго стояла неподвижно среди своей комнаты, вспоминая все, что сейчас произошло здесь.
Она пришла в себя только тогда, когда растворяющаяся дверь из другой комнаты заставила ее вздрогнуть.
Эмма вошла к ней, очевидно, хотела спросить что-то, но, увидя ее лицо, вскрикнула и бросилась к ней.
– Что с вами, моя ненаглядная? Вы бледны!
– Эмма, слышала ли ты все, что говорилось здесь?
– Всего не слыхала, а несколько слов слышала. Он о чем-то просил вас, о деньгах, о бумаге.
Людовика быстро рассказала своей любимице, прося ее сохранить все в тайне, и наконец спросила совета.
Эмма рассмеялась.
– Конечно, не надо было подписывать. Но каков же наш отец капеллан! Можно ли было ожидать от него подобного? Во всяком случае, говорить вам об этом графу не нужно.
– Я и не могу. Я дала слово, я поклялась. Но исполнит ли он свою угрозу, Эмма?
– Полноте, успокойтесь! Разве он – Господь Бог, разве он может из вас, самой богатой аристократки всей страны, сделать нищую?
Эмма весело рассмеялась.
XVIII
За отсутствием графа общего стола не было в замке. Старая графиня завтракала и обедала у себя в комнате со своим неизменным другом духовным отцом и своей приятельницей панной Величковской.
Поэтому Людовика волей-неволей точно так же проводила весь день в своей горнице. Изредка, не всякий день выходила она погулять в парк с кем-нибудь из своих прислужниц. Без приглашения явиться к тетке она не могла.
Вообще отношения между владельцами и лицами, их окружающими, были полуофициальные, натянутые. Весь образ жизни был подобен придворному распорядку маленьких германских владетельных принцев. Если какой-нибудь принц, состояние которого и владения не превышали стоимости пятидесяти тысяч червонцев и даже менее, считал долгом обставлять себя адъютантами, министром двора, церемониймейстером, то есть простыми дворовыми и дворецкими, носившими эти титулы, то точно так же всякий богатый аристократ, который зачастую бывал вдвое и впятеро богаче своего государя, заводил у себя тоже придворный строй жизни и затмевал своей обстановкой своего повелителя. Этот же вассал, конечно, часто помогал своему государю в денежных затруднениях.
Тот же строй, что и в Германии, был и в Польше. Были магнаты – их было даже довольно много, – состояние которых много превышало средства польского короля. Одному искателю польского трона было же сказано:
– Польским королем вы будете, да что в том проку. Сделайтесь лучше Сангушкой.
Польский магнат и богач, назвавшийся теперь графом Краковским, перенес обычай своей родины и на то пустынное взморье, где он выстроил свой замок.
Разнородные шляхтичи, поляки и литвины, а равно и разные мелкие дворяне немцы исполняли разные должности при графе, графине и их воспитаннице. И жизнь в этом замке отличалась от жизни других только тем, что владелец, старая графиня, равно как и юная красавица жили мирной жизнью, избегали всяких празднеств и увеселений, и все придворные, или, лучше сказать, дворня, сидели по своим углам.
Граф требовал спокойствия и тишины, всячески отстаивал свою независимость в обыденной жизни и этим самым давал право, молчаливое согласие на такую же независимость для каждого из своих подчиненных; и все они пользовались полной свободой.
Многие часто уезжали, другие жили почти вне замка, в столице герцогства, являясь по первому требованию только в те дни, когда бывали вечера, преимущественно музыкальные, и все население замка должно было быть налицо.
Тем не менее присутствие этих придворных и штатных служителей вносило в отношения юной Людовики не только с теткой, но даже с отцом что-то натянутое.
Если ей хотелось видеть отца и предложить прогулку или узнать и спросить что-нибудь, то она не могла идти сама, еще менее могла послать кого-либо из своих горничных, а должна была снестись со стариком паном Шваньским, который еще при покойном отце графа, а равно и теперь занимал в продолжение более тридцати лет должность главного распорядителя во всем замке, нечто вроде министра двора, или, попросту сказать, дворецкого.
Когда юная девушка теперь или прежде, будучи еще полуребенком, вдумывалась в свое загадочное однообразное существование, вдумывалась в свои странные натянутые отношения с отцом, который ее обожал, то она невольно находила только одну причину. Причиной было именно желание отца жить на лад владетельных принцев с двором, штатом. И Людовике казалось, что если бы они были менее богаты или, наконец, оставаясь богачами, жили бы проще, не обставляли бы себя целой кучей каких-то чиновников, то отношения ее не только к отцу, но и к тетке были бы нежнее.
Граф проводил день в своих апартаментах, читал, писал, занимался своими делами, занимался усиленно астрологией, которую очень любил, так как отчасти испорченная жизнь и сердечная драма привели к мистицизму; и эти мистические наклонности находили себе утешение в астрологии.
