Михаил Рапов - Зори над Русью
— Ну дак што?
— Што! Дурак ты, Куденей, только и есть! Ежели ноги из сена торчат, стало быть, под стогом человек спит.
— Ну дак што?
— Опять што. Выташшыть мужика надоть, боле ничяво!
— Пошто?
— А поглядеть! Ну, берись за ногу…
Выдернутый одним рывком из стога, Семка крепко треснулся головой о землю. Вскочил, ошалело глядел на хохотавших во все горло обидчиков. Вдруг Фома, вглядевшись, оборвал смех:
— А ведь я тебя знаю, парень, я ж тебе в Москве по зубам дал. Помнишь?
Все еще злой, ощетинившийся Семка, сжимая кулаки, повернулся к говорившему и враз остыл:
— Фома! Ты! Мне ли тебя забыть! — расцвел улыбкой. — По зубам, говоришь, дал? Как же, помню! Помню и иное, как ты мне чесноку под татарских коней подсыпать присоветовал.
Фома захохотал:
— Было и это! Ну и как, подсыпал? Добыл невесту? Где же она?
— В монастыре.
— Чяво?
Тут, глядя на разинувшего рот Фому, захохотал Семка:
— Не насовсем Настя в монастырь схоронилась. На время.
В коротких словах рассказал Семен о делах своих.
— Теперь на север в Белозерск пробираюсь, от татарвы подале, — закончил он.
Фома внимательно слушал.
— Вот и добро! Ты, парень, не горюй, плюнь на князя–то на Митрия, иди к нам в товарищи.
Прямо в глаза Фомке посмотрел Семен:
— Нет, атаман, не серчай, в станишники я не пойду.
— В станишники? Так ведь мы ноне не тати! Аль не видишь, я кистень эвон на што сменил?! — Фома с силой воткнул в землю тяжелый кованый багор. — Зрячий ты али нет? Протри очи! Ушкуйники [84] мы ноне! Боярин Великого Новгорода Анифал Мекешин ратью идет на Каму, татар грабить, ну и мы с ним.
— Татар?!
Волчьим огнем загорелись глаза Семки:
— Это по мне!..
За тонкими березками у самой Волги вспыхнул костер, и лишь сейчас заметил Семен, что с берега доносится шум, что в слабом свете июньской полуночной зари по зеленой слюдяной воде скользят ушкуи, один за другим врезаются с хрустом в песчаные косы, будят на спящей реке неторопливые гладкие волны. Отражения звериных резных морд, вытянувших длинные шеи и зорко глядящих красными глазками вперед, вдаль, не ломаясь, изгибаются на волнах, и кажется — к берегу плывут не ушкуи новогородцев, а стадо живых диковинных зверей.
Кто–то у костра свистнул пронзительно, зычно гаркнул:
— Эй, Фомка–а–а!.. Куденейка–а–а!.. Куда вас нечистый занес?
Фома оглянулся на Семена:
— Пойдем, слышь, боярин кличет.
9. В НОВГОРОДЕ НИЖНЕМ
В дребезги пьяны ушкуйники.
Хозяйка совсем уморилась, угощая гостей, нет времени смахнуть широким расшитым рукавом пот с разомлевшего лица. А гости с норовом. Иной кулаком по столу хватит, ковши, как живые, подпрыгнут, вино на пол.
— Наливай полней! Скареда!
Третьи сутки гуляет в нижегородских кабаках Фома с товарищами. Другой от такого пира околел бы, — ему ничего, только глотку сорвал, хрипит:
— Куденей, заводи песню! Куденей, слышь?
На конце стола, ткнувшись головой в лужу меда, с присвистом храпит Куденей: умаялся.
— А, так ты спать! — Кадушка с огурцами опрокинулась на голову Куденея. Хлебнув рассола, тот вскочил, фыркнул, тряся мокрой бородой, заголосил:
— Потопаю!
Ушкуйники захохотали:
— Потоп Куденейка!
— В Хвалынском море [85] потоп. Вода, чай, соленая, а?
Увидав свои огурцы на полу, хозяйка засучила рукава:
— Аспид! Помешали тебе огурцы!
Фома медленно поворотился к бабе:
— Чяво? Огурцы?.. — Увидав пухлые руки хозяйки, пустил слюни на бороду:
— Ах ты, огурчик!
— Отпусти, тать. Отпусти, бесстыжий! Куды лезешь?
— Куды? А за огурцами!
— Какие тут огурцы, бесстыжий! Нешто можно при людях…
Фомка не слушал, мял хозяйку; шепотом, от которого пьяные ушкуйники зашевелились под столом, уговаривал:
— Полюби меня, лада! Привезу гостинца от татар. Чяво хошь проси! Полюби!
Отталкивая ушкуйника, баба заливисто хохотала, дразнила:
— Пусти, змий–искуситель. Задавил.
— Какой я змий, я добрый молодец.
— Добер! Василиск черный!
Фома еще крепче стиснул бабу:
— Пойдем, что ли, в подклеть, лада.
— Ох, грех ты мой…
Заметив, что хозяйку Фома уволок, Семка на свободе вышиб дно у новой бочки. Потеха! В избе дым коромыслом! Пьют, горланят песни, дерутся. Весело!
Лишь Куденей, сидя на полу в углу кабака, горько плачет, жалеючи спьяна свою удалую головушку, потопшую в море Хвалынском.
И Семке не пьется. От медов в голове туман, а веселья нет и нет. Зря и дно у бочки вышибал. Плюнул Семка, шагая через храпящих ушкуйников, выбрался из избы. Сразу охватил холодок волжской ночи, по потному хребту пробежала дрожь. В тени избы заметил человека, лица не разберешь, только рубаха белеет.
— Чего не гуляешь? Аль мед не сладок? — окликнул он Семку.
Парень узнал новогородского боярина Юрия Хромого. От того времени, как был он в Великом Новгороде, запомнил его речи Семен, давно хотел подойти, да все робел: Юрий на боярском ушкуе вместе с Анифалом Мекешиным плыл.
Семка спрыгнул с крыльца, ноги держали крепко. Взглянул на боярина — видать, тоже не пьян.
— Чего медов не пьешь, парень? — повторил Хромый.
— Не пьется, боярин, все наши хмельны, зело хмельны, а мне смотреть тошно.
Юрий удивленно поднял брови:
— Ишь ты, какой строгий. Не в монахи, в ушкуйники шел! До Нижнего доплыли целы, ныне не гулять нельзя. Напоследок гуляем. Здесь рубеж Русской земли. Ниже Волга не наша.
Семка отмахнулся:
— Я не про то, боярин, как на прощанье не выпить, а только, мыслю, пора и меру знать. Когда же на Каму, татар бить?
— Не терпится?
— А тебе терпится, боярин? Думал я, вы, новогородцы, за землю Русскую вступились. Какое там! Боярин Анифал вина не жалеет. То неспроста. До дележа дойдет — боярин с добычей, мы во хмелю, вот и поделились, а Русь…
Хромый взглянул в лицо Семке, у того только глаза в лунном свете блеснули зловеще. Медленно пошел в гору. Семен за ним.
Вдоль Волги холодно серебрилась, чуть рябя, лунная дорожка. Чем выше они поднимались, тем дальше расстилалась она.
Но Семен смотрел не на Волгу, смотрел вперед, на дорогу, где металась растянутая темная тень боярина.
Бывает же так, изъян в человеке не велик, привыкнешь — его и вовсе не замечаешь, а тут нежданно–негаданно все проявится. Чуть–чуть хромает боярин, а тень его так и припадает, так и припадает.
