Михаил Шевердин - Набат. Агатовый перстень
— Доктор, вы читали Омар Хайяма?
Пётр Иванович кивнул головой.
— Помните его слова: «На базаре видел я горшечника, который с силой месил ногами глину, а глина ему говорит языком глины: «Я тоже была подобной тебе, обращайся со мной бережней»... Как хорошо сказано!
— Вам нельзя говорить много, больной.
— Ангел смерти ходит рядом, доктор... Надлежит настроиться на соответствующий лад... Жизнь — тонкий волосок, но крепче, каната, и всё же достаточно поднести огонёк спички — и... Доктор, скажите... Моё состояние плохое?
Перестав считать пульс, Пётр Иванович вынул из кармана две пули и, подкинув их на ладони, усмехнулся в усы.
— Батенька вы мой, неужели вы воображаете, что стали здоровее после того как две таких штучки басмачи вогнали вам во внутренности?.. Удивляюсь, что только один ангел смерти мерещится вам, а не двадцать. Потерпим. Организм у вас богатырский...
— О аллах, жизни осталось только, чтобы шевелить языком...
— На вашего «аллаха» я отвечу: «Всё в руце божьей...» Кто бы мог подумать, что мы снова встретимся, а вот встретились. И счастье ваше, что встретили вы именно меня — врача.
Уже покидал Пётр Иванович горную страну, быть может навсегда, уже мечтал он, как сядет в поезд, уже видел себя мчащимся на север — и вдруг снова пальба винтовок, вопли басмачей: «Ур, ур»! — бешеная скачка всадников, грозные лавы конников... А в полночь — вызов к больному, командиру отряда красных палочников, — знакомое лицо ишана кабадианского Сеида Музаффара, труднейшая операция при свете чирага.
— Доктор, я хочу сказать...
— Лежите спокойно...
Все вышли. Раненый остался один. Фитиль в чираге почти потонул в масле. Язычок огонька чуть теплился, дымя и чадя. Прочерневший потолок совсем опустился, и отдельные угольно-чёрные камышинки блестели, точно полированное драгоценное дерево. Глиняные сырые стены обступили жалкое ложе Сеида Музаффара и сдавили грудь. Могильная тишина отдавалась в ушах шумом судорожного биения сердца и вселяла ужас и тоску смерти.
Губы Сеида Музаффара зашевелились. Он тихо позвал:
— Доктор!
Почти тотчас же дверка застонала в деревянных пазах, и вошёл Пётр Иванович. Он наклонился и пощупал пульс.
— Когда кризис, доктор?
— Полагаю — сегодня ночью, — ответил Пётр Иванович, не отдавая ещё себе отчета, что раненый говорит по-русски и притом совершенно чисто.
— Я вам.... расскажу одну историю.
Ничем не выдавая свое изумление, Пётр Иванович сказал с чисто докторской интонацией:
— Больной, вам говорить вредно. Вредно волноваться... Лежите спокойно.
Не были чужды Петру Ивановичу человеческие слабости, и любопытство одолевало его, но он сдерживал себя.
— Если я сегодня умру, что до моего волнения... — пробормотал Сеид Музаффар, — если я умру... Так вот слушайте...
Он запрокинул голову и с трудом заговорил. Он отбросил всякие церемонии и говорил теперь чётко и ясно по-русски.
— Вы человек интеллигентный, доктор, культурный... Представьте себе, если можете, Санкт-Петербург... Генеральный штаб. Навощённый паркет, полированный письменный стол, вроде саркофага... Тяжёлая бронза. Невероятно: здесь —грязь, вонь, комары. Там — блеск, чистота, бронза. За столом в кресле — сановник с баками а 1а Skobeleff... Перед ним сидит молодой, с розовыми щеками, ещё почти безусый... в сверкающем мундире офицер, скажем, князь, аристократ, чёрт возьми, настоящий князь... тысячелетнего рода, гедиминович... Разговор приватный, «тэт а тэт», сугубо тайный. Сановник излагает задачу... в государственном плане: Средний Восток, пути мирового значения. Надо повернуть южные племена против господ британцев. Проникнуть в душу, жить, вооружить, посеять ненависть. Поднять золотом? Да. Оружием? Да. Но прежде всего морально, психологически. Использовать религию, патриархальность, первобытную честность, кровную месть. И тридцать, сорок тысяч всадников, диких, неукротимых, ненавидящих, бросить против англичан, шаха, купцов. Задача ясна! Офицер вполне подготовлен, востоковедческое образование, говорит по-персидски, как тегеранский перс, по белуджски — как белудж, по джемшидски — как джемшид. Полиглот... Офицер богат, как Крез. В деньгах не нуждается. Принят в высшем свете. Но романтика служения царю и отечеству! Романтика приключений!.. Открыть путь к Персидскому заливу, помочь победоносному шествию России к тропическим морям. А в далёкой перспективе — сказочная Индия... Ну что же, разговор не затягивается. Сановный генерал... я забыл сказать, он был генерал, жмёт руку молодому офицеру, желает успеха, произносит приличествующие месту, времени, разговору слова — и... Прощай Санкт-Петербург, прощай цивилизация... на долгие годы. Мудрому в наше время надо бы иметь две жизни. В одной — приобретать опыт, в другой — применить опыт на деле... Но я... если бы пришлось повторить... всё с начала повторил бы, честное слово!
Больной долго пил чай.
— Хорошо бы для бодрости коньячку. Я и вкус-то его забыл.
Из двери доносилось тяжёлое дыхание душной летней ночи. Квакали лягушки, ухала выпь. В камышовой крыше что-то шуршало и верещало. В комнатке гудели комары. Разгладив слабыми пальцами разлохматившуюся материю одеяла, раненый продолжал:
— Знаете, доктор, очень старый коньяк «Фольбланш». Вольёшь его из рюмки в горло — и он расплавленной лавой по пищеводу... и в то же время нежно так ласкает, точно семнадцатилетняя очаровательница бархатной ручкой... Такой коньяк мёртвого воскресит... Представьте банкетный стол, хрустящая скатерть, прибор — и в рюмочке искрится оранжевым огнём жидкость... Ужасно хочется коньяку.
Доктор молчал и думал...
Снова заговорил Сеид Музаффар:
— Прошло три месяца. Наш аристократ уже на юге, но в каком виде! Клянусь, и любимая женщина не признала бы его. На севере остались книги, Эльснер, Комиссаржевская, Пати, Красавина... Мариинская опера, мечты юности... фантастические кутежи... вина подвалов удельного ведомства... тончайшее белье, духи «Л'ориган Коти», божественная музыка, картины... Ботичелли, Буше, Левитан... Да... впрочем, зачем всё это. Дальше начинается новая, совсем новая история.
Он снова пил чай.
— Представьте себе высокий, весь в белой полыни, плоский берег сухого, как порох, русла. И на выжженном берегу — чёрные цыганские шатры... замурзанные ребятишки... Черноглазые косматые женщины... с золотыми браслетами на руках, на ногах, на шее, даже в носу, грязные, но чертовски красивые, сложенные, как богини... и такие же воинственные, как мужчины... скачут верхом... сражаются. Тут же козы, бараны... Вокруг кочевья горы навоза, чтобы отпугивать комаров. Ну и соответствующие ароматы, конечно. Дым костров стелется по кустикам полыни и в жаркой мари, за скалистые, точно развалины средневекового готического замка, горы заходит солнце... И всё: и запахи навоза в смеси с горькой пылью, и чёрные с закатными бликами откинутые полы шатров, и розовый дым, и белые зубки под золотым обручем но-мадок — всё дьявольски, непостижимо романтично. Да тут ещё с топотом, с грохотом живописные всадники бурей с горных склонов! Топот, ржание, приветственная стрельба, писк детей, радостные вопли женщин. Торжественно в аул въезжает сын давно пленённого шахскими жандармами вождя... племенного властелина.
