Бернард Корнуэлл - Честь Шарпа
— Спасибо, отец.
— Желаю вам доброй ночи, монсиньор.
В своей комнате инквизитор встал на колени и просил прощения у Бога за ложь, которую он произнес, и за обман, который он совершает. Бог понял бы его. То, что отец Ача сделал этой ночью, он сделал, чтобы сохранить церковь Бога. Не могло быть более благородной цели. Он поднялся с колен, открыл молитвенник, и уселся в ожидании того таинственного часа, когда его брат, которого все считали слугой инквизитора, сыграет свою роль в возрождении славы царства Божьего в Испании.
***
Личный священник маркиза был вынужден вставать каждое утро в половине пятого, чтобы разбудить своего хозяина в пять часов. Потом до половины седьмого они вдвоем возносили молитвы. После этого маркиз завтракал, а потом отправлялся к первой дневной мессе. В мечтах священника небеса были местом, где никто не покидал постели до полудня. Он зевнул.
Падре поцеловал нарамник и возложил его на себя. Он задавался вопросом, присоединится ли инквизитор к ним этим утром, и надеялся, что нет. Отец Тома Ача скорее пугал личного священника маркиза: в этом человеке было слишком много силы. Кроме того, инквизиция было пугалом сама по себе: ее власть, тайная и всеохватывающая, ее жестокие распоряжения. Священник предпочитал более умеренную религию.
Слуги, которые спали в прихожей перед комнатой их хозяина, зашевелились, заслышав шаги священника на лестнице. Один из них сел, потирая щеки.
— Доброе утро, падре.
— Доброе утро, сын мой. — Священник распахнул ставни и увидел, что серый рассвет занимается над темными холмами. — Похоже, нам предстоит прекрасный день!
Собаки лаяли в городе. Где-то кричал петух. Священник различал тусклые силуэты британских пушек среди темных улиц. Испанские и британские армии собирались здесь, готовясь вторгнуться в оккупированную французами Испанию. Он был рад, что это его не касается. Борьба с мятежниками в Банда Ориенталь к северу от Ла-Плата была достаточно неприятна, но мысль о больших пушках, ревущих друг против друга, была ужасающей. Он подошел к комнате маркиза и негромко постучал в дверь. Он улыбнулся слугам:
— Спокойная ночь?
— Очень спокойная, падре.
Он постучал снова. Один из слуг расстегивался перед ночным горшком в углу двора.
— Он лег поздно, падре. Наверное, все еще спит.
— Поздно?
— Отец Ача был с ним. — Слуга зевнул, продолжая мочится. — Помолитесь за меня, падре.
Священник улыбнулся, затем открыл дверь. В комнате было темно, все окна задернуты плотными бархатными шторами.
— Монсиньор?
Никакого ответа из-за полога кровати. Священник не спеша закрыл за собой дверь, на ощупь пробрался мимо старинной тяжелой мебели к окну. Он размышлял, насколько богаты эти провинциальные торговцы, если могут позволить себе такую обстановку, затем отдернул штору, залив комнату болезненным серым светом.
— Монсиньор! Это я — падре Пелло.
И опять ни звука. Мундир маркиза был аккуратно развешан на дверцах буфета, его ботинки с чулками внутри стояли на полу. Священник отдернул полог кровати.
— Монсиньор?
Его первой мыслью было, что маркиз спит на подушке красного бархата. Второй — как это хорошо. Сегодня утром не будет никаких молитв. Он может пойти на кухню и позавтракать.
Потом его вырвало.
Маркиз был мертв. Горло было перерезано, и кровь пропитала льняную наволочку и простыни. Голова была откинута назад, глаза слепо смотрели на спинку кровати. Одна рука свисала с кровати.
Священник попытался крикнуть, но не смог выдавить ни звука. Он попытался двинуться, но его ноги, казались, приросли к застеленному коврами полу.
Рвота запачкала его нарамник. Часть ее капала вниз, на пухлую руку мертвеца. У маркиза, казалось, было два рта — один широко раскрытый и красный, другой — чопорно сжатый и бледный.
Священник попробовал крикнуть снова, и на сей раз из его забитого рвотой горла вырвался ужасный придушенный крик:
— Охрана!
Слуги вбежали — но ничего поделать было нельзя. Тело остыло, кровь на полотне засохла. Майор Мендора, адъютант генерала, вошел с обнаженной шпагой, сопровождаемым инквизитором в ночной рубашке. Даже твердое лицо инквизитора побледнело при виде резни на кровати. Маркиз де Казарес эль Гранде и Мелида Садаба был убит во сне, горло перерезано, а душа предстала перед небесным судом, куда, молился инквизитор вслух страшным, низким голосом, душа его убийцы скоро последует для ужасной и заслуженной кары.
***
Они пришли за майором Ричардом Шарпом в восемь часов того же самого утра. Батальонное построение завершилось, роты уже отправились исполнять свои приказы.
Ричард Шарп, как обычно по утрам, был в плохом настроении. Во рту у него был противный кислый привкус от слишком большого количества вина, выпитого накануне ночью. Он с нетерпением ждал второго завтрака и чувствовал себя лишь чуть-чуть виноватым в том, что его новое звание дает ему свободу для такой роскоши. Он припрятал несколько яиц, которая дала Изабелла, у него был ломоть бекона, купленный в столовой, и Шарп уже почти чувствовал вкус этой еды.
По крайней мере этим утром ему не надо было работать за троих. Полковник Лерой повел половину рот в дальний поход, другие были отправлены помогать тащить в гору большие понтоны для мостов, необходимые для похода на французскую территорию. Он может, подумал Шарп без особого удовольствия, закончить бумажную работу. Он помнил, что должен попытаться продать одного из новых мулов маркитанту, хотя захочет ли бы этот хитрый и богатый торговец купить одно из тощих, еле живых животных, которых пригнали из бригады, это еще вопрос. Возможно, маркитант купит его на мясо. Шарп повернулся, чтобы позвать писаря батальона, но крикнуть не успел. Потому что он увидел жандармов.
Жандармов, что было странно, вел майор Майкл Хоган. Он не был полицейским. Он был начальником разведки Веллингтона и хорошим другом Шарпа. Ирландец средних лет, лицо которого было обычно насмешливым, а взгляд — проницательным, этим утром выглядел мрачным как чума.
Он остановился перед Шарпом. С собой Хоган привел запасную лошадь. Его голос был холодным, неестественно официальным:
— Я должен взять вашу саблю, Ричард.
Улыбка Шарпа, которой он приветствовал своего друга, сменилась замешательством.
— Мою саблю?
Хоган вздохнул. Он добровольно вызвался на это — не потому, что хотел, но потому что это была обязанность друга. Эта обязанность, он знал заранее, станет еще более тяжелой, потому что плохой день только начался.
