Вальтер Скотт - Вальтер Скотт. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 16
— Состояние здоровья? Хм… состояние здоровья… Не острый припадок, ведь за врачом не посылали… Наверно, что-нибудь хроническое, пожалуй вроде подагры… Потом эта его нелюдимость, блуждающий безумный взгляд, неровная походка… Встретив нечаянно незнакомого человека, он вздрагивает, круто поворачивается и уходит в раздражении… Мистер Уинтерблоссом, будьте добры, велите, чтобы мне показали старые газеты. Очень неудобно, что вы не позволяете проглядывать их.
Ничего не поделаешь, приходится, доктор, — отозвался председатель. — Никто из нашей компании почти ничего, кроме газет, не читает. Не убрать — так от старых газет давно и клочка не осталось бы.
— Ну, ну, распорядитесь, пожалуйста, — сказал доктор. — Помнится, я видел объявление, что какой-то молодчик сбежал от своих родственников. Мне бы надо перечитать описание его наружности. Где-то в аптеке у меня, кажется, хранится смирительная рубашка.
Такое предположение перепугало мужскую половину общества — никому уже не казался приятным завтрашний обед с джентльменом, состояние духа которого внушало столь мало доверия. Зато барышни помоложе шептали друг другу: «Ах, бедняжка! Даже если доктор прав, то как знать, что довело его до болезни, милая? Он ведь жалуется на свое настроение— ах, бедный, бедный!..»
Так в результате хитроумных комментариев, которым обитатели Сент-Ронанских вод подвергли простое письмо, уместившееся на осьмушке листа писчей бумаги, пославший его был лишен состояния, разума и сердца, «всех сразу, по очереди или по частям», как кратко и определенно выражается в своих приговорах закон. Одним словом, так много говорилось за и против мизантропа, столько высказывалось мнений и столько отстаивалось предположений о его нраве и характере, что когда гости, собираясь приступить к обеду, в урочный час встретились в гостиной, они, кажется, уже не были уверены, как войдет в дверь их новый сотрапезник — шагом или ползком. И когда Тоби громовым голосом объявил: «Мистер Тиррел», то в джентльмене, вошедшем в комнату, они увидели так мало чего-либо из ряда вон выходящего, что на миг были разочарованы. Дамы — те даже усомнились, действительно ли то смешение гениальности, человеконенавистничества, безумия, ума и чувствительности, которое они себе воображали, могло воплотиться в представшем перед ними благовоспитанном и даже элегантном молодом человеке. Хотя он явился одетым просто (что, положим, оправдывалось дальней дорогой, а также свободными правилами общежития, принятыми на Сент-Ронанских водах), но даже в самых мелких подробностях его одежды никто не мог приметить никакой небрежности или беспорядка, какие бывают свойственны облачению отшельника-мизантропа, безразлично — в здравом он уме или вовсе без оного. Он обошел гостей, приветствуя каждого, и по очереди с их глаз спадала пелена. С удивлением они увидели, что все такие несообразности существовали только в их воображении и зависели от их собственного предвзятого мнения и что каково бы ни было положение в обществе и судьба мистера Тиррела, он, как и подобает джентльмену, держался сдержанно и учтиво. Он поблагодарил мистера Уинтерблоссома за приглашение и сделал это так, что тому понадобилось припомнить всю свою воспитанность, чтобы не отстать от гостя. Затем, не желая оставаться в неловком положении человека, на которого обращено всеобщее внимание, он постарался незаметно смешаться с толпой гостей. При этом он вовсе не напоминал ни сову, которой хочется забиться в чащу, ни увальня, отвыкшего от людей и робеющего в обществе, куда он попал против своей воли, — наоборот, он и тут сохранял вид джентльмена, который умеет оставаться самим собой и в кругу более высоком, чем его собственный. К леди Пенелопе он обратился в стиле романтического послания мистера Четтерли, о котором ему пришлось упомянуть. Он опасается, сказал он, что должен принести Юноне жалобу на небрежность Ириды, ибо по своей нерасторопности та не вручила ему вовремя некий верховный приказ, на который он не осмелился бы ответить иначе, как безмолвным повиновением, если, разумеется, это приглашение (как могло показаться по содержанию письма) не предназначалось иному, гораздо более одаренному смертному, чем тот, кому доставил его случай.
Леди Пенелопа уверила его собственными устами— а многие молодые дамы сделали то же, пользуясь своими очами, — что никакой ошибки не случилось, что он и есть тот музами одаренный смертный, коего нимфы решили призвать пред свое лицо, и что всем им прекрасно известны его таланты как стихотворца и живописца. Тиррел строго и твердо отвел обвинение в стихотворстве и заявил, что не только никогда не брался сам за это искусство, но и читает-то стихи неохотно, разве что произведения самых первоклассных поэтов, да и то иные — как ему ни страшно вымолвить, — наверно, понравились бы ему больше, будь они написаны смиренной прозой.
— Теперь вам надо отречься еще от умения рисовать, — сказала леди Пенелопа, — и мистера Тиррела придется счесть самым ужасным притворщиком и обманщиком из всей мужской половины рода человеческого, ибо он намерен лишить нас счастливого случая насладиться плодами его несравненных дарований. Будьте уверены, я постараюсь предостеречь против вас моих молодых подружек: у такого притворства, вероятно, есть особая цель.
— А я, — сказал мистер Уинтерблоссом, — могу предъявить преступнику улики.
С этими словами он развернул набросок, похищенный им у Нелли Топ-топ. Он уже подчистил и подклеил его, а в этом искусстве он был выдающимся мастером, выровнял сгибы, залатал протертые места и подправил рисунок не хуже, чем мой старый друг миссис Уир подправила бы какой-нибудь потерпевший от времени шекспировский том первого издания.
— Вот и corpus delicti[15] налицо, — ухмыляясь и потирая руки, вставил стряпчий.
— Если вам угодно называть эту пачкотню рисунком, — сказал Тиррел, — то мне придется признаться, что здесь повинен я. Я всегда рисовал для собственного удовольствия, но раз моя хозяйка миссис Додз раскрыла, что я зарабатываю этим себе на пропитание, то зачем мне отказываться от этого листка?
Такое признание, сделанное без малейшего следа неловкости или retenue,[16] видимо, чрезвычайно поразило все общество. Председатель дрогнувшей рукой торопливо запрятал рисунок в портфель, несомненно опасаясь, как бы художник не востребовал его или же не назначил за него платы. Миледи растерялась, как неученая лошадь, которой надо сменить ногу в галопе. Леди Пенелопе теперь приходилось оставить то уважительное и простое обращение, к которому ее принуждала манера Тиррела, и впредь держаться с ним покровительственного тона, как с человеком зависимым. Такой переход не проделаешь в один миг.
