Артур Конан Дойл - Изгнанники
— Мне кажется, я уже видала вас, сударь.
— Да, мадам, я имел счастье раза два сопровождать вас, хотя и не удостоился чести разговаривать с вами.
— Я веду столь тихую и уединенную жизнь, что, по-видимому, мне неизвестны многие из лучших и достойнейших людей двора. Проклятием такого рода обстановки является то, что все дурное резко бросается в глаза и невозможно не обратить на него внимания, в то время как все хорошее и доброе прячется благодаря присущей им скромности так, что иногда перестаешь даже верить в их существование. Вы военный?
— Да, мадам. Я служил в Нидерландах, на Рейне и в Канаде.
— В Канаде? Что может быть лучше для женщины, как состоять членом чудесного братства, основанного в Монреале св. Марией Причастницей и праведной Жанной ле Бер. Еще на днях мне рассказывал о них отец Годе. Как радостно принадлежать к корпорации и от святого дела обращения язычников переходить к еще более драгоценной обязанности ухаживать за больными воинами господа, пострадавшими в битве с сатаной.
Де Катина хорошо была известна ужасная жизнь этих сестер, с угрозой постоянной нищеты, голода и скальпирования, а потому было странно слышать, что дама, у ног которой лежали все блага мира, с завистью говорит об их участи.
— Они очень хорошие женщины, — коротко проговорил он, вспоминая предупреждения м-ль Нанон и боясь затронуть опасную тему разговора.
— Без сомнения, вам посчастливилось видеть и блаженного епископа Лаваля?
— Да, мадам.
— Надеюсь, что сульпицианцы не уступают иезуитам?
— Я слышал, что иезуиты сильнее в Квебеке, а те в Монреале.
— А кто ваш духовник, сударь?
Де Катина почувствовал, что наступила тяжелая минута.
— У меня его нет, мадам.
— Ах, я знаю, что часто обходятся без постоянного духовника, а между тем я лично не знаю, как бы я шла по моему трудному пути без моего вожака. Но у кого же вы исповедуетесь?
— Ни у кого. Я принадлежу к реформатской церкви, мадам.
Де Ментенон сделала жест ужаса, и внезапно жесткое выражение появилось в ее глазах и около рта.
— Как, даже при дворе и вблизи самого короля! — вскрикнула она.
Де Катина был довольно-таки равнодушен ко всему, что касалось религии, и придерживался своего вероисповедания скорее по семейным традициям, чем из убеждения, но самолюбие его было оскорблено тем, что на него смотрели так, словно он признался в чем-то отвратительном и нечистом.
— Мадам, — сурово проговорил он, — как вам известно, люди, исповедовавшие мою веру, не только окружали французский трон, но даже сидели на нем.
— Бог в своей премудрости допустил это, и кому же лучше знать это, как не мне, дедушка которой, Теодор д'Обинье, так много способствовал возложению короны на главу великого Генриха. Но глаза Генриха открылись раньше конца его жизни, и я молю — о молю от всего сердца, — чтобы открылись и ваши!
Она встала и, бросившись на колени перед аналоем, несколько минут простояла так, закрыв лицо руками. Объект ее молитвы между тем в смущении стоял посреди комнаты, не зная, за что считать подобного рода внимание: за оскорбление или за милость. Стук в дверь возвратил хозяйку к действительности, в комнату вошла преданная ей субретка.
— Король будет здесь через пять минут, мадам, — проговорила она.
— Очень хорошо. Станьте за дверью и сообщите мне, когда он будет подходить. Вы передали сегодня утром королю мою записку, месье? — спросила она после того, как они снова остались наедине.
— Да, мадам.
— И как я слышала, г-жа де Монтеспан не была допущена на grand lever?
— Да, мадам.
— Но она поджидала короля в коридоре?
— Да, мадам.
— И вырвала у него обещание повидаться с ней сегодня?
— Да, мадам.
— Мне бы не хотелось, чтобы вы сказали мне то, что может показаться вам нарушением долга. Но я борюсь против страшного врага и из-за большой ставки. Вы понимаете меня?
Де Катина поклонился.
— Так что же я хочу сказать?
— Я думаю, что вы желаете указать, что боретесь за королевскую милость с вышеупомянутой дамой.
— Беру небо в свидетели, я не думаю о себе лично. Я борюсь с дьяволом за душу короля.
— Это то же самое, мадам.
Она улыбнулась.
— Если бы тело короля было в опасности, я призвала бы на помощь его верных телохранителей, но тут дело идет о чем-то гораздо более важном. Итак, скажите мне, в котором часу король должен быть у маркизы?
— В четыре, мадам.
— Благодарю вас. Вы оказали мне услугу, которой я никогда не забуду.
— Король идет, мадам, — произнесла Нанон, просовывая голову в дверь.
— Значит, вам нужно уходить, капитан. Пройдите через другую комнату в коридор. И возьмите вот это. Тут изложение католической веры сочинения Боссюэта. Оно смягчило сердца других, быть может, смягчит и ваше. Теперь прощайте.
Де Катина вышел в другую дверь. На пороге он оглянулся. Де. Ментенон стояла спиной к нему, подняв руку к камину. В ту минуту, когда он взглянул на нее, она повернулась, и он смог разглядеть, что она делала: де Ментенон переводила стрелку часов.
Глава IX. КОРОЛЬ ЗАБАВЛЯЕТСЯ
Капитан де Катина только что вышел в одну дверь, как м-ль Нанон распахнула другую, — и король вошел в комнату. Г-жа де Ментенон, приятно улыбаясь, низко присела перед ним. Но на лице гостя не появилось ответной улыбки. Он бросился в свободное кресло, надув губы и нахмурив брови.
— Однако это очень плохой комплимент, — воскликнула она с веселостью, к которой умела прибегать всякий раз, как бывало нужно рассеять мрачное настроение короля. — Моя темная комната уже отбросила на вас тень.
— Нет, не она. Отец Лашез и епископ из Мо все время гонялись за мной, словно собаки за оленем, толкуя о моих обязанностях, моем положении, моих грехах, причем в конце этих увещеваний неизбежно появились на сцену страшный суд и адский пламень.
— Чего же они хотят от вашего величества?
— Нарушения присяги, данной мною при восшествии на престол, и еще раньше — моим дедом. Они желают отмены Нантского эдикта и изгнания гугенотов из Франции.
— О, вашему величеству не следует тревожиться такими вещами.
— Вы не хотели, чтобы я сделал это, мадам?
— Ни в каком случае, если это может огорчить ваше величество.
— Может быть, в вашем сердце ютится слабость к религии юности?
— Нет, ваше величество, я ненавижу ересь.
— А между тем не хотите изгнания еретиков?
— Вспомните, ваше величество, что всемогущий может, если будет на то его воля, склонить сердца их ко благу, как он некогда склонил мое. Не лучше ли вам оставить их в руках божиих?
— Честное слово, это прекрасно сказано, — заметил Людовик с просиявшим лицом. — Посмотрим, что сможет на это ответить отец Лашез. Тяжело слушать угрозы о вечных муках за то только, что не желаешь гибели своего королевства. Вечные муки! Я видел лицо человека, проведшего в Бастилии только пятнадцать лет. Но оно было похоже на страшную летопись; каждый час жизни этого преступника был отмечен рубцом или морщиной. А вечность?
