Александр Дюма - Мадам де Шамбле
— Где он?
— Это мне неведомо.
— Когда он вернется?
— Я не знаю.
Я достал из кармана перочинный ножик, вырезал им на стене крест и написал снизу:
«ДА БУДЕТ ТАК!»
— Когда ваш хозяин вернется, — сказал я старому слуге, — передайте, что один приятель заезжал его проведать, и покажите ему вот это.
— Сударь не скажет своего имени?
— Незачем, он и так все поймет. И я уехал.
* * *С тех пор я не встречался с Максом; не раз я справлялся о нему наших общих друзей, но никто не знал, что с ним стало. Наиболее осведомленный сказал мне:
— По-моему, он в Америке.
Две недели назад я получил увесистый пакет с Мартиники и распечатал его.
Это была рукопись.
Сначала я в ужасе отпрянул от нее. Я полагал, что обречен получать рукописи со всей Европы, и вот уже манускрипты бороздят Атлантический океан и являются ко мне даже с Антильских островов!
Разозлившись, я собрался было зашвырнуть рукопись подальше, как вдруг обратил внимание на эпиграф, поразивший меня.
Я увидел крест и подпись внизу:
«ДА БУДЕТ ТАК!»
Тотчас же я узнал почерк друга и воскликнул:
— О! Это от Макса!
Затем я прочел то, что предстоит прочесть вам.
Алекс. Дюма.
I
Остров Мартиника, Фор-Рояль, 7 ноября 1856 года,
Друг мой, раз уж мне дозволено подать голос из небытия, то будет правильно, если я откроюсь именно Вам и расскажу о событиях, в результате которых оказался здесь.
Смерть человека, наиболее заинтересованного в моем молчании, дает мне возможность поведать о том, что следовало хранить в глубочайшей тайне, пока этот человек был жив.
Последней весточкой, полученной Вами непосредственно от меня, было письмо, в котором я восклицал: «Матушка умерла! Пожалейте меня!»
Поскольку то, что я сейчас пишу, никогда не будет, по всей вероятности, читать никто, кроме Вас, позвольте мне без всякого стеснения говорить с Вами о моей жалкой персоне.
В доверии ли к Вам тут дело или в моей гордыне? Как знать, но мне кажется, будто по отношению к Вам я собираюсь сделать, с точки зрения анатомии сердца, то же, что делает по отношению к врачу преданный науке человек, говоря ему: «Я страдал тяжелым мучительным недугом и выздоровел. Теперь вскройте меня живого, чтобы посмотреть на следы этой болезни. Vide manus, vide pedes, vide latus!» note 1
Однако, если Вы хотите понять меня, Вам следует узнать своего друга получше.
На мой взгляд, единственная наука, в которой я преуспел — это познание самого себя (в данном случае я следовал завету мудреца — yvco0i oeocutov note 2). Я собираюсь отчасти посвятить Вас в свою премудрость.
Когда мы впервые встретились в Компьене, мне было двадцать пять (я родился в 1811 году). Когда мы виделись в последний раз в Дрё, мне шел тридцать второй год, а когда я потерял свою мать, мне исполнилось тридцать пять.
Прежде всего позвольте Вам сказать, кем была для меня матушка. Она была для меня всем.
Мой отец, командовавший уланским полком, сопровождал императора в Русском походе. Каждое утро матушка подходила к моей колыбели, чтобы поцеловать меня, и однажды я почувствовал, что ее губы были солеными от слез.
Мой отец был убит в Смоленске; матушка стала вдовой, а я — сиротой. Я был единственным сыном, и она посвятила мне себя без остатка.
Матушка была необыкновенная женщина во всех отношениях, особенно по своим душевным качествам. Она не решилась доверить кому-либо мое начальное образование — самое важное на протяжении всего обучения, так как оно приносит первый цвет.
Ибо каковы цветы, таковы и плоды.
Матушка смогла сама, без чьей-либо помощи, научить меня читать и писать; она смогла преподать мне основы истории, географии, музыки и рисования.
Что касается последнего предмета, следует упомянуть, что она была племянница и ученица Прюдона, человека, которому воздали должное только после его смерти, а при жизни он едва ли не умирал от голода.
Мое первое воспоминание о матери — это образ очень красивой женщины, облаченной в траур.
Когда отец умер, ей было только тридцать; она прожила с мужем шесть лет. Кроме того, она потеряла старшую сестру.
Я ни разу не видел и не слышал, чтобы матушка смеялась — она лишь улыбалась, когда целовала или бранила меня. Это были разные улыбки, и мне не следовало их путать.
Матушка была набожная женщина, но она чтила не людей, а памятники и догматы.
Мне она внушала уважение главным образом к символам религии.
По-моему, я никогда в церкви не повышал голоса и не проходил мимо креста не поклонившись.
Это благоговение перед предметами культа зачастую вызывало у моих товарищей по играм странные насмешки.
Я оставлял их шутки без ответа.
Что касается священников, матушка неизменно предоставляла мне право думать о них так же, как о других людях, — то есть судить о них по поступкам. Священник был в ее глазах отнюдь не избранником Божьим, но человеком, который принял на себя в жизни более весомые обязательства, нежели другие, и должен был неукоснительно их придерживаться.
Матушка относилась к священникам, не исполняющим своих обязанностей, как к торговцам, уклоняющимся от уплаты долгов.
Однако, по ее мнению, нерадивому торговцу грозило только разорение, а плохому священнику — полная несостоятельность.
Друг мой, Вы побывали во Фриере и видели наш замок; эпиграф, предваряющий эту рукопись, служит подтверждением тому, что я узнал Вашу подпись.
Этот замок XVII века возвышается среди деревьев, посаженных в тот же период.
Здесь прошло мое раннее детство, от рождения до двенадцати лет.
Матушка никогда не внушала мне: «Макс, надо учиться!» Она ждала, пока я попрошу ее об этом сам.
— Чем ты хочешь заняться? — спрашивала она. Почти всегда я сам выбирал предмет, который хотел изучать.
Матушка приучила меня к тому, что часы работы казались мне временем отдыха. Она не заставляла меня учить историю, географию или музыку — она просто сама давала знания.
Никакой зубрежки: матушка лишь рассказывала мне об исторических событиях либо описывала ту или иную страну.
Ее слова отпечатывались в моей памяти, и утром я легко пересказывал то, что она говорила мне накануне.
Если матушка играла на фортепьяно какую-либо мелодию, я почти всегда мог воспроизвести ее на следующий день.
Вы понимаете, друг мой, что таким образом мы переходили от простых вещей к сложным?
Без трудностей тоже не обходилось, но они настолько правильно соизмерялись с моими силами, что я даже не замечал препятствий и легко преодолевал их.
Так, рисовать я выучился сам. Когда я был совсем маленьким, матушка дала мне в руки карандаш и сказала:
