Николай Богданов - Тайна Юля-Ярви
Все, кто живал за Полярным кругом, кто зимовал в сумраке вечной ночи, тот знает, как может обрадовать этот щекочущий ноздри запах. Значит, где-то горит огонь и у огня люди. Там тепло и пища. Человек Севера, почуяв дымок, уже считает себя спасенным.
И я безошибочно пошла по дымку к людскому жилью.
Нам пришлось войти в какой-то залив или протоку между невысоких скал. Труден был этот путь на ошупь, в белесом мраке снегопада. Мы совсем уже выбились из сил, когда наткнулись на боевенчатый дом. И вот, тяжело дыша, распаренные в своих комбинезонах, мы с удовольствием скинули лыжи с унтов и постучались в дверь. Нам долго не открывали, хотя из трубы продолжал идти дым.
Наконец дверь открылась, и на пороге появилась женщина. У нее' были золотистые косы, а лицо смуглое, маленькое, овальное, невыразительное.
Но странные у нее были глаза. Какого-то янтарного цвета, и зрачки то расширялись, то суживались, как у кошки. Казалось, в темноте они должны светиться. Незнакомка жестом пригласила нас в дом, и мы вошли. Мне показалось, что в ту же секунду какая-то тень мелькнула прочь от крыльца. Возможно, это была собака. Но я тут же забыла об этом, увидев жарко пылающую печь и старика-карела, чинившего старые сети. С удовольствием сбросив тяжелый комбинезон, я потянулась к огню.
— Здравствуйте! — сказал Шереметьев.
Старик уронил сеть и встал.
— Русские? — спросил он и прислушался к звуку своего голоса. — Русские в нашем доме?
— А кого вы ждали? — спросила я.
Вместо ответа старик протянул руки, как лунатик, и вдруг ощупал меня пальцами. И тут я поняла, что он слепой.
— А где же наши? — спросил Шереметьев.
— Вы пришли с озера Бюля-ярви, а ваши поселились на озере Юля-ярви, — ответила девушка по-русски.
Шереметьев достал карту, и мы убедились, что немного промахнулись и сели на соседнее озеро, километрах в тридцати от аэродрома.
— Русские, — заговорил снова старик, — давно вас не было. Четверть века я не певал вам своих руп. Последним был у нас профессор, большой, лысый, с черной бородой. Он записывал мои руны на нотной бумаге… Угощал меня водкой, желтой, как чай, и подарил мне самовар. Импи, где наш самовар?
— Вас зовут Импи? — сразу уловил Шереметьев. — Красивое имя…
— По-христиански она звалась Мария. Это они сделали ее Импи.
— Кто это они?
— Те же, кто лишил меня глаз, кто лишил меля сына, опоры старости…
Странные признания старика заставили Владимира Петровича отложить в сторону карту.
— А что с твоим сыном, дед?
— Его смерть и сейчас перед моими глазами, как последняя картина, которую я видел в этом мире. Он стоял без шапки, смотря прямо на’ дула их ружей. Он был самый смелый охотник и никого не боялся. После залпа он еще удержался на ногах. А потом рухнул лицом в снег. Они схватили его за золосы; и тут я крикнул: «Не смейте беспокоить мертвого!..» Убийцы рассмеялись мне в лицо…
— Кто они были?
— Это были белые финны, они гнались за красными финнами, которые уходили от них в Россию. Кровь стекала у красных с повязок, они едва держались на лыжах и просили помощи. Никогда не отказывал в помощи, в несчастии наш род, и Никола проводил красных в Россию тайной тропой. Преслело* ватели упустили добычу и ярость свою обрушили на нас…
— Отец мой был плохой человек! Довольно об этом, — сказала девушка. — Мать моя была настоящая финка!
При этих словах Шереметьев вспыхнул.
— Плохим человеком могли считать вашего отца только финские мясники и лавочники… лахтари!
— Да, да, — отозвался старик, — в лавках нам не продавали ни спичек, ни соли… Потом закрыли нашу мельницу…
Я поняла, что это старая история времен восемнадцатого года, когда Финская советская республика была задушена белогвардейцами при помощи немецких оккупационных войск и оголтелая реакция начала зверски преследовать все левые элементы.
— Нельзя отягощать гостей своими заботами. Поставь-ка самовар, Импи, и дай мне кантеле, русские любят песни, — сказал старик.
— Я не умею ставить самовара, — сухо отозвалась Импи.
Мечтая о горячем чае, я сама отыскала самовар и занялась нехитрой стряпней, предварительно завесив окошко, чтобы не послужить мишенью для какого-нибудь бродячего диверсанта.
Ничего не оставалось делать, как переждать метель в этом одиноком доме.
Жилье старого карела бы. до построено в давние времена и во всем носило следы русской поморской культуры. В черной горнице широко расположилась русская печка — большая, с высоким челом и жаркими печурками. А в чистой горнице величаво возвышалась изящная голландская печь, облицованная изразцами с картинками. Она приплыла откуда-то из Гаарлема или Амстердама еще в те времена, когда там плотничал Петр Первый; ее привезли поморы, сдав улов трески или королевского палтуса и накупив заморских диковин.
Тут же на столике, накрытом вязаной скатертью, на* поминающей рыбацкие сети, стоял, поблескивая червонной медью, тульский самовар, теперь изрядно потускневший, и грудкой были сложены сундуки старинной петрозаводской работы, окованные цветной жестью.
— Карелы испокон веков дружили с Русью, — продолжал старик. — Когда нарушалась эта дружба, мрак наступал вокруг нас. Я обрадовался, когда внучку взял на воспитание пастор. Но плохо воспитали ее: взяли у меня ребенка, а вернули женщину, не почитающую родителей.
— Подлая работа финских нацистов. Неужели вы, Импи, не понимаете? Вы же взрослая? — сказал Шереметьев.
Я увидела, что он принял близко к сердцу эту старую драму.
Когда я поставила на стол вскипевший самовар, он достал из полевой сумки консервы, шоколад и печенье.
— Импи, где вы прячетесь, словно одичавшая кошка? Идите же к людям, — позвал он……
Шереметьев вырос на Волге и, как всякий русский человек с открытой душой, был доброжелателен. В Импи он увидел жертву и от всего сердца хотел ей помочь.
Он почти насильно усадил ее за стол и стал расспрашивать подробности. Что же с ней случилось?
Действительно, белофинны, захватившие этот край, стремились искоренить здесь все русское, все симпатии к русским. У старого карела отняли его рыболовные угодья, объявили бойкот его мельница. А девочку, поскольку мать ее была финкой, отдали на воспитание пастору.
Ей внушили, что она должна искупить «грех» своего отца трудом и послушанием. Род ее стал считаться здесь позорным, и ни один парень не решался посвататься к Импи.
— Вот проклятые изуверы, лахтари! — возмущался Шереметьев. — Ну, теперь все это кончилось. Эта земля была и снова будет русской. Эти старинные новгородские владения в давние времена закрепил за собой Печенгский монастырь. Все хорошее здесь создано поморами. Держитесь за нас, Импи, — и сноза сживет ваш род. И жених найдется.
