Роберт Стивенсон - Вилли с мельницы
Вилли никогда еще не слыхал ничего подобного, и все это казалось ему так заманчиво, что он все продолжал расспрашивать, предлагая один вопрос за другим относительно того чудесного мира, который лежал там, далеко, вниз по течению реки, со всеми его страхами и опасностями и всеми его чудесами и диковинами, так что в конце концов и сам старый мельник всем этим заинтересовался и, взяв мальчика за ручку, повел его за собой на вершину того холма или пригорка за мельницей, откуда открывался вид на всю долину и далеко расстилавшуюся за ней громадную равнину. Солнце близилось к закату и стояло низко на прозрачном безоблачном небе. Все кругом светилось и сияло в золотых лучах заката. Вилли еще никогда в своей жизни не видал столь обширного пространства перед своими глазами, такой громадный кругозор открывался ему впервые. Он стоял и смотрел во все глаза, как зачарованный. Он видел вдали и города, и леса, и поля, и сверкающие изгибы светлой реки, и необъятную даль, где на краю горизонта равнина сливалась с небесным сводом, резко ограниченная темной линией от ясного свода неба. Сильное волнение охватило при этом ребенка, он тяжело дышал; сердце его усиленно билось, как у пойманной птички; все сливалось у него перед глазами, солнце, казалось, кружится быстро-быстро, как светящееся лучистое колесо, выкидывая при вращении странные, причудливые фигуры, мгновенно сменявшиеся и исчезавшие, как в калейдоскопе. Вилли закрыл лицо обеими руками и разразился целым потоком слез и судорожных рыданий, а бедный мельник, озадаченный, огорченный и несколько разочарованный, не зная, что ему делать, не нашел ничего лучшего, как взять мальчика на руки и молча отнести его домой.
С этого дня Вилли преисполнился новых надежд и желаний. Что-то постоянно сосало его сердце, что-то тянуло его непрестанно куда-то в неизвестное пространство; когда он мечтал, следя за бегущей рекой, ее струи уносили с собой его мысли и думы, его мечты и желания куда-то далеко-далеко; ветер, проносясь над бесчисленными верхушками сосен, нашептывал ему ободряющие слова; склоненные ветви деревьев сочувственно кивали ему, а большая проезжая дорога, круто загибавшая за угол и, извиваясь, спускавшаяся все круче и круче вниз, быстро исчезая из глаз, возбуждала его вожделения и как будто манила его вдаль. Он подолгу оставался на пригорке, наблюдая за падением реки, глядя по целым часам на ее капризные извилины, на тучные пастбища и поля на равнине, следя за тучками и облаками, несущимися по ветру в небесном эфире и влачившими свою легкую розоватую тень по земле. Или же он оставался стоять у проезжей дороги и провожал глазами экипажи, катившиеся вниз по берегу реки. Все равно, что бы то ни было, все, что проносилось мимо, будь то облака или тяжелая берлина, птица или темные струйки воды в реке, сердце его рвалось им вслед, летело за ними в каком-то страстном экстазе.
Ученые утверждают, что все мирские подвиги, громкие, славные открытия и завоевания на море, все переселения народов, нашествия и набеги племен и народов, которыми пестрит вся древняя история, вызваны были не чем иным, как простым законом спроса и предложения, в связи с естественным, врожденным, можно сказать, инстинктом, или, вернее, склонностью к легкой наживе. Но каждому, кто захочет поглубже вдуматься в смысл этих слов, подобное объяснение покажется жалким и несостоятельным. Племена и народы, надвигавшиеся тучами с севера и востока, отчасти были вытесняемы вперед другими племенами и народами, теснившими их сзади, и отчасти были привлекаемы и магнетическим влиянием юга и запада. Слава о богатствах и роскоши других стран дошла до них, имя Вечного Города, как музыка, звучала у них в ушах; это были не колонисты, а паломники: они шли за золотом, вином и солнцем, — но в сердцах их жили высшие идеалы, лучшие стремления. Ими двигало то вечное божественное стремление, вложенное в сердца людей самим Богом, — то благородное стремление, испокон веков присущее человеку и которому мир обязан всеми величайшими подвигами, как и всеми величайшими заблуждениями, которое дало крылья Икару и вместе с ним взлетело в небо, которое погнало благородного Колумба в пустынный Атлантический океан; оно же вдохновляло и поддерживало и этих варваров в их трудных и долгих походах. Существует прекрасная легенда, превосходно иллюстрирующая дух этих кочевников-завоевателей. Однажды отряд таких кочевников встретил на своем пути старца, обутого в железные сандалии; этот старец спросил их, куда они держат путь, и они все ответили ему в один голос: «В Вечный Город!» Он взглянул на них строго и сказал: «И я искал его, всю жизнь искал, искал по всему свету! Три пары таких сандалий я износил, как вот эти, что вы видите у меня на ногах, — и эта четвертая пара тоже начинает пронашиваться, а я все еще не нашел Вечного города». И старец повернулся и пошел один своей дорогой, оставив их изумленными. Но даже и эта аллегория страстного стремления вперед, к неизвестному, едва ли могла бы сравниться с чувствами Вилли по отношению к равнине. Если бы он только мог уйти туда, далеко-далеко! Ему казалось, что зрение его станет чище и проницательнее, что слух его сделается чутче и само дыхание превратится в наслаждение, которое преисполнит радостью и весельем его душу. Здесь он чувствовал себя пересаженным на чужую почву; он увядал и чах, он был здесь на чужбине и его тянуло на родину — на далекую прекрасную родину. Мало-помалу он нахватался отовсюду обрывочных сведений о внешнем мире: о реке, вечно бегущей вперед и вечно пробивающейся, пока не вольется в величественный океан, о городах, населенных веселыми богато одетыми людьми, проворно снующими взад и вперед среди бьющих фонтанов и мраморных дворцов, о хорах музыкантов и певцов, об улицах, освещавшихся ночью бесчисленными искусственными золотыми звездами; об огромных соборах, университетах, где пребывали ученые, о храбрых армиях и бесчисленном количестве денег, хранящихся в темных подвалах и подземельях, под тяжелыми каменными сводами, о страшных пороках, выставляемых напоказ при свете солнца, и об ужасных преступлениях, таящихся в ночной тьме, о ночных убийствах и злодеяниях. Как я сказал, его тянуло в этот неведомый, сказочный для него мир, как на родину. Он был словно существо, находящееся в состоянии предбытия, в бесформенном туманном хаосе чудесных смутных образов и представлений, любовно простирающее свои руки с вожделением к многоцветной, многогранной и многозвучной жизни. Не удивительно, что он был несчастлив, и не раз он мысленно обращался к рыбам с такой речью: «Вы созданы для вашей жизни и не желаете ничего, кроме червяков и текучей воды, да уютного убежища среди камней или песчаных скатов этих берегов, но я, я имею в жизни иное назначение! Моя душа полна ненавистных желаний и мечтаний, и я грызу себе пальцы и пожираю глазами все, что могу; но весь этот многообразный мир не в состоянии удовлетворить моих вожделений! Настоящая жизнь, настоящий солнечный свет там, далеко внизу, — на равнине! Как бы я желал хоть раз увидеть тот солнечный свет во всем его величии и великолепии, прежде чем умереть! Хоть раз с ликующей душой побродить по этой блаженной золотой стране! Услышать стройное пение и малиновый звон колоколов и погулять по тем роскошным садам. Ах, рыбы, рыбы! — восклицал он, — если бы вы только повернулись вниз по течению, вам было бы так просто и легко доплыть до сказочных морей и увидеть там громадные корабли, проплывающие над вами точно облака, и услышать вой и рев огромных водяных гор, колышущихся и шумящих над вами целые дни!» Но рыбы продолжали плыть в раз избранном ими направлении и в конце концов Вилли не знал, плакать ли ему или смеяться, глядя на них.
