Леонид Влодавец - Рыцарь Шато д’Ор
Третья лошадь — свидетельство неблагородного происхождения всадника — представляла собой пугливую клячу неопределенной масти; на сбруе, сплетенной из обрывков кожи и веревок, не было ни единого украшения. На кляче ехал угрюмого вида мужик в грубошерстной хламиде, подпоясанной волосяной веревкой. Поверх хламиды мужик носил нечто вроде жилета из воловьей кожи, на котором были укреплены стальные пластины. На голове его красовалась довольно нелепая яйцевидная железная шапка с подбивкой из собачьего меха. Шапка давно бы свалилась с мужика, если бы не удерживавший ее ремешок у него под подбородком. На ногах простолюдина, поверх обмотанных тряпками ступней, были намотаны сыромятные ремни, на которых держались грубо выстроганные деревянные колодки-сандалии. Мужик был вооружен тяжелым дальнобойным луком, который с пятидесяти шагов пробивал рыцарские доспехи, а также большим охотничьим ножом с рукояткой из оленьего рога и топором, которым можно было с одинаковым успехом прорубать тропу сквозь чащу и рубить головы врагам.
Повод четвертой лошади, той, которая везла поклажу, был приторочен к седлу мужицкой клячи. Поклажа, судя по всему, состояла из походного шатра, разной хозяйственной утвари, запасного вооружения и конской сбруи. На седле у мужика лежали мешок с провиантом и тощий бурдючок с вином.
Маленькая кавалькада двигалась медленно, в молчании и даже в некотором унынии, которое, впрочем, объяснялось тем, что всадники всю ночь провели в седлах. Наименее усталым выглядел рыцарь, который, как мы уже помним, вроде бы дремал, хотя на самом деле сохранял бдительность. Мужик же бодрствовал главным образом потому, что его кляча постоянно спотыкалась даже на самом ровном месте, и он ежеминутно рисковал свалиться в лужу. Что до юноши-оруженосца, то он был настолько утомлен путешествием, что то и дело клевал носом.
— Эй, Франческо, дружок! — весело гаркнул рыцарь, не оборачиваясь и не меняя позы. — Не спи, а то свалишься!
— Я не сплю, мессир Ульрих! — поспешно стряхивая сон, отозвался юноша.
— Ну конечно!.. Твоя Пери уже навострила уши, чтобы не пропустить момент, когда ты захрапишь. Держись, держись, малыш! Скоро река, там мы сделаем привал, и вы с Марко часика три поспите… Эй ты, пьяница!
— Слушаю, ваша милость! — отозвался мужик сиплым басом.
— Прежде чем завалишься спать, немного поработаешь. Пойдешь в лес, наберешь сушняку. Да не вздумай дрыхнуть! Если ты за полчаса не наберешь дров столько, чтоб хватило приготовить обед, то уверяю тебя, твоя задница будет так болеть, что ты опять плохо выспишься. Тебе, Франческо, тоже придется поработать. Ты поставишь шатер. За водой я пойду сам, потому что этого вам, бездельникам, доверить нельзя. Во-первых, вы всегда приносите какую-нибудь тухлятину с лягушками, а во-вторых, вы оба нездешние и не знаете, где любимый родник моего покойного отца.
Постепенно дорога стала спускаться к реке, которая вначале предстала перед путниками в виде широкой серой полосы, протянувшейся между зелеными холмами, но затем, когда солнце наконец вылезло на подобающее ему место и окончательно разогнало туман своими острыми, рубящими лучами, — тогда заискрилась, засверкала бликами река, словно голубая лента, расшитая золотом.
Выбрав удобную площадку на полого спускавшемся к реке склоне холма, рыцарь дал знак остановиться. Оба его спутника начали действовать по определенному их патроном плану. Сам же рыцарь с наслаждением снял свое тяжелое вооружение, размял затекшие руки и ноги, а затем в кожаных чулках и толстой вязаной фуфайке, доходившей до колен, направился к воде. С собой он прихватил пустой мех для воды, а также меч — на всякий случай. Рыцарь быстро шагал к реке, додумывая свои грустные думы.
«Сколько же я не был здесь? — мысленно вопрошал он себя, шагая вдоль реки по пойменному лугу и по пояс утопая в густой траве. — Лет двадцать, не меньше! В то время люди моего возраста казались мне стариками. А сейчас, когда мне почти сорок, я сам себя все еще чувствую мальчишкой, таким, как Франческо, ну, может быть, чуть постарше и посильнее… Да, тут все такое же, как было, — и холмы, и река, и эта дорога, и старый мост, который соорудили, говорят, еще во времена языческого Рима. Ничего не изменилось… кроме одного: тогда, двадцать лет назад, это еще была моя земля, земля моего отца… Он ехал здесь, мой отец, поэтому я, собираясь в путь, миновал это место… Отец и брат уже давно в раю, а я, по праву старшинства законный наследник, был вынужден двадцать лет скитаться на чужбине! О, какое же ненавистное слово… „Оксенфурт“! Его хочется забыть, но надо помнить, ибо не для того я вернулся живой, чтобы простить! Что же сейчас дома, в Шато-д’Оре? Жена брата, как мне писали, родила двойню, мальчика и девочку. Когда же передали эту весточку и где я ее получил? В песках близ замка Бофор? В Иерусалиме? Не помню — так давно это было… Да-а… Сколько лет минуло, сколько сломано копий, своих и чужих, сколько разбито щитов, расколото шлемов и черепов, сколько съедено жаркого, выпито вина и пива, сколько женщин и дев я познал! И чего ради? Пожалуй, только ради того, чтобы опять прийти на этот берег, к старому кусту, и зачерпнуть воды из старого отцовского родника…»
Рыцарь нашел на глинистом обрывчике заветное место где выбивалась из-под корней куста тоненькая серебристая струйка. Он подставил под струйку горловину меха и с каким-то даже просветлением во взоре принялся наблюдать за кристально-прозрачной и приветливо журчащей прохладной влагой, наполнявшей мех. Рыцарь стоял чуть наклонясь, глубоко вдыхая знакомые с детства запахи, внимательно присматриваясь к деталям знакомого ландшафта.
«Вон то деревце было совсем маленьким, когда я уехал отсюда, — отмечал он про себя, разглядывая одинокую березу. — А тот камень у обрыва наверное, скатился по откосу совсем недавно… Странно, все вроде бы такое же — и вместе с тем чужое…»
От лирических раздумий рыцаря отвлек посторонний звук. С противоположного берега реки до его чуткого уха донесся топот копыт. Из-за холма к реке галопом вылетела группа всадников. У моста всадники разделились: человек десять спешившись, перекрыли проезд по мосту, а двое, мужчина и женщина поскакали вдоль реки. Рассмотреть лицо мужчины закованного в броню рыцаря, было трудновато, несмотря на поднятое забрало шлема. А женщина была в широком платье темно-красного бархата и закутана в платок. Минуту спустя всадники скрылись за прибрежными кустами. Вскоре и топот стих. Лишь обрывки фраз, доносившиеся из-за кустов, нарушали утреннюю тишину.
«А хорошо должно быть, утром поваляться по росе с бабенкой… — мысленно усмехнулся рыцарь. — Да ведь и у меня такое бывало…» И воспоминание об одном прекрасном летнем утре, которое мы еще успеем описать в нашем повествовании отозвалось в его сердце щемящей сладкой тоской — тоской по прекрасному, но увы, безвозвратно утраченному…
