Кирилл Кириллов - Булат
Но сильнее боли телесной была боль душевная. Лакшми! Черные глаза, смуглые руки, расплывающееся по платью красное пятно и последний вздох. Он в сердцах ударил кулаком по зеркалу лужи, подняв фонтан брызг. А вот спеченный огнем в уродливую маску лик Мигеля уже почти забылся, расплылся, превратился в далекий отзвук, словно образ злодея из слышанной в детстве сказки. Да и Лакшми…
Афанасий с неудовольствием отметил про себя, что ее образ тоже стал потихоньку тускнеть, отдаляться, превращаться в далекую звездочку на горизонте, красивую, согревающую своим неярким светом, но отнюдь не путеводную. Теперь звезды вставали так, что кроме как дома, нигде он нужен и не был. А уж тем более в этих лесах. Если двинет кони тверской купец, никто не расстроится.
И верно, пора идти, подумалось ему. Чем быстрее он доберется до Бидара, тем скорее сможет найти лекарство против подцепленной заразы, встретиться с Мехметом и отплыть в родную Тверь. Неблизок до нее путь, но если не сделаешь шага первого, то и остальных не пройдешь.
Сколько он уж дома-то не был? Пасха – праздник Воскресения Христова, ежели по приметам, наступает раньше бесерменского байрама дней на девять или десять. Стало быть, уже три или четыре Пасхи он не праздновал по-христиански. Первую в Каине, а другую в Чапакуре, в Мазандаранской земле третью, а вот уже и четвертая близится, и хорошо, если в столице владений хорасанских, а то ведь и в чащобе этой встречать придется. И три Великих поста пропустил, скоромное вкушал… И книги, что взял с собой в дорогу, утопли в Волге. Не соблюсти теперь обрядов веры христианской. И иных праздников христианских не отметить… Ни Пасхи, ни Рождества Христова, и даже постные среды и пятницы мимо проходят – чем накормят, тем и счастлив. Эх, не отмолить тех грехов будет, разве что митрополит Геннадий согласится вместе пред богом предстоять, колени преклонить. Как он прощался, да как благословил, так не должен в такой беде бросить. Только бы вернуться в родную Тверь.
Он с нежностью погладил висящие на веревочном поясе мешочки с зельем, что при ковке превращает обычное железо в булат. Для него это были не просто порошки, смесь которых обладала чудодейственными свойствами, для него это была и расплата за долги, и новые хоромы для матери, и приданое для сестер, и беззаботная жизнь, сколь господь попустит с возможностью ездить по свету куда заблагорассудится. Хоть к варягам, хоть к грекам, хоть к гишпанцам, хоть к эфиопам, кои ликом черны. А и в землю италийскую бы завернуть, там, говорят, строители да художники чудеса творят. Хоромы строят высокие, картины рисуют – от живых не отличишь, изобретают чего-то, кафтаны наикрасивейшие шьют. Вот там можно для родной земли таких товаров найти, небось, каких в этих местах сыскать трудно.
Он поднялся, кряхтя и прижимая ладонь к ноющему боку. Но даже боль не смогла стереть улыбки с его лица, уж больно любы были путешествия по новым землям неизведанным. Стараясь не сгибаться резко, натянул на ногу слегка подсохший башмак. Зашнуровал. Глянул из-под руки, чтоб не слепило, на солнце.
Ежели около полудня сейчас, то там север, там юг, а запад, значится, сюда будет. Не заплутать бы, а то тут листва внизу мрак вечный создает да направление лучей меняет. Все не по-людски.
Он старался выдерживать направление на столицу земель хорасанских, но без дорог это было довольно трудно. А по дорогам ходить было не можно. Везде война. Где армия на армию, где отряд на отряд, где банда на банду, а где и брат на брата. Вон тот же Мехмет собрал войско да и двинул на Асад-хана, правителя Джунара. Может, уже и город взял. А ведь единоплеменники по большому счету. Что уж о распрях меж хорасанцами и индусами говорить?
Эх, туда б добраться, прямо к Мехмету в объятья, да это уж совсем затея головоломная, посетовал Афанасий. Все друг на друга волками смотрят, в каждом чужаке врага норовят углядеть, лишат живота не за понюх, да и здоровье позволит ли?.. До Джуннара от Бидара еще месяц, почитай, а лекарство надо быстрее.
Он приложил руку ко лбу и вздохнул, чувствуя, как снова подступает сухой жар. Не помереть бы допрежь столицы, подумал он, тяжело опираясь на суковатую палку, специально вырезанную для вспомоществования в ходьбе.
А это что такое? Он прислушался. Речка журчит? Или голоса далекие доносятся? Если речка – хорошо, можно напиться водицы проточной, а вот если голоса – ну его, надо дальше в лес уходить. Или тут залечь от греха? Да, все-таки голоса. И рев какой-то трубный. Солдат, что ли, рогами сигнальными на битву собирают?
Гулкий звук выстрела прокатился по лесу, спугнул окрестных птиц. Где это? За спиной, кажись, в деревне. Он ее как раз стороной обошел, не видел даже. Как наткнулся на поля возделанные, так и в лес. А кто-то не обошел.
Тишину сотряс еще один выстрел. Поднялась к небесам струйка черного дыма. Такой ни с чем не спутаешь, так горят дома. Афанасий снова выругался, перекрестил рот и зашагал, стремясь убраться подальше.
Невдалеке от него выскочила из кустов темная фигурка. Налетела почти, ударившись в могучее тело купца, отлетела, вскрикнула, прыгнула в сторону, исчезла за деревьями. Ребенок. Голый. Темные волосы до плеч. Мальчик ли, девочка – не разобрать. Да и ладно, подумал он, опуская обратно в ножны тяжелый кинжал, который сам не заметил, как извлек на свет божий. На вид индусский ребенок, из деревни, скорее всего. Значит, туда хорасанцы пришли, и не с добром. Меж стволов показалась еще одна фигура. Подросток. В белой набедренной повязке, цепляющейся за ветки, но не могущей затормозить ярого бегуна. Пардусом пронесся он мимо Афанасия и, красиво перескочив через поваленный ствол, исчез в лесу.
Ох ты мне, подумал купец, оглядываясь, это оттуда, значит? Опираясь на посох, поковылял быстрее. Мимо пронесся еще один индус, в чалме и развевающихся на ветру одеждах. Бежал он, тяжело дыша, колыхаясь могучим животом, но довольно резво. В руках держал объемистый холщевый мешок. Еще один мужчина, крупный, похожий на воина, проломился через кусты чуть поодаль. Афанасий захромал быстрее, одной рукой усердно орудуя палкой, другую прижимая к разболевшемуся боку.
За спиной послышался неясный гул, затем топот босых ног по мягкой листве, тревожные крики, треск ломаемых ветвей и глухие удары в землю, будто спятивший великан бил по ней тяжелой кувалдой. Эти звуки были непонятны и оттого страшны особенно.
Задыхающегося Афанасия догнали еще несколько человек. Высокий мужчина в остроконечной шапке и с копьем в руке подгонял двух семенящих женщин. Одна держала за руку испуганного ребенка лет десяти. У другой ребенок был привязан за спиной платком, совсем маленький, годика два, не больше. Он улыбнулся Афанасию и, показав на него толстым пальчиком, заагукал. Прежде чем купец успел что-то сообразить, густая растительность скрыла малыша из виду. Потом его захлестнула разномастная, тяжело пахнущая маслами сандалового дерева и страхом толпа. Закрутила, понесла, заражая общим безумием.
