Анатолий Ковалев - Потерявшая имя
— Жив ли? — всплеснула руками Антонина Романовна, услышав принесенную весть.
Мальчишка вытер нос широким рукавом рубахи, потупил взор и пробасил:
— Не знамо…
Уже по его голосу, по этим глазам, опущенным долу, Елена почувствовала — надвигается что-то страшное, неминуемое. Ей стало душно, как давеча во время сна. Любимый отцовский графин выскользнул из рук, рассыпался на тысячу осколков. Паркет словно обрызгали кровью. Василиса размашисто перекрестилась: старухе это показалось дурным знаком, хотя, как известно, посуда бьется на счастье. Она тотчас принялась собирать осколки в подол платья.
— Брось! — резко приказала ей Антонина Романовна. — Не до того теперь!
Трудно пришлось Михеичу, старому кучеру Мещерских, понукавшему четверню разномастных лошадей, плохо покормленных в дорогу. Карета двигалась навстречу людскому потоку, и потому очень медленно. А поток бурлил, гремел, визжал, сметая все на своем пути. Это бежали из города простые горожане, не желавшие хлебосольствовать с врагом или быть поджаренными на углях собственных домов. Из уст в уста передавалось послание Ростопчина Кутузову, в котором тот обещал превратить Москву в пепел. Вывозимые из города пожарные трубы красноречиво подтверждали слова генерал-губернатора. Эти трубы ужасали людей чуть ли не больше французской угрозы. Некуда было бежать простым людям, а все равно бежали. Михеич наконец смекнул своротить на тихую улочку, ведущую к Донскому монастырю. Здесь было свободней. Шуваловский мальчишка, сидевший рядом на козлах, внимательно смотрел по сторонам, вглядываясь в дома.
— Такой большой, в два этажа, — пояснял он Михеичу.
— Казенный, что ль? — Михеич смотрел на парня свысока, надменно прищурив один глаз.
— Вроде бы… — пожимал плечами мальчуган. — Мы не знаем.
— Коли казенный, знать, дохтур имеется, — глубокомысленно изрек старик.
— Вчерась, говорят, был, — с олимпийским спокойствием подтвердил мальчишка и, утерев рукавом нос, прибавил: — А сегодня никак убёг.
— Как это «убёг»? Не может того быть! Чаво языком зря мелешь! — С досады кучер стеганул лошадок, и те пошли быстрее.
Антонина Романовна не отрывала глаз от окна кареты. Люди, убегавшие из города, производили на нее странное впечатление. Она вполне понимала чувства и страхи, которые ими движут. Но в то же время не могла отделаться от мысли, что они похожи на крыс, а Москва, ее многострадальная Москва — на тонущий корабль, который уже невозможно спасти. В глазах графини появилось что-то новое, пугавшее Елену. Она чувствовала, что прежняя милая, мирная и домашняя маменька стала другой — по-военному суровой. «Вот и Евгений вчера был совсем другой. Неужели мы все станем другими? И папенька, и маменька, и я, и даже вот Михеич и нянька?» Елена робко держала мать за руку и умоляла не волноваться. Все образуется. Они увезут папеньку в деревню. Там он быстро поправится. Он сам всегда говорил: «Деревенский воздух — лучшее лекарство. О том в любом календаре писано…»
— Вона! Вишь? — закричал шуваловский мальчишка, приподнимаясь на козлах.
Впереди показалась изба, почерневшая от времени. Каким образом сохранилось это допотопное сооружение, поставленное здесь еще во времена царицы Софьи, оставалось загадкой. Слюдяные окна, редко где уцелевшие в Москве, зловеще тускло отражали солнечный свет и глядели недобро. Сама изба походила на подслеповатую старуху в полусгнивших кружевах. За деревянными покосившимися воротами открывалась поистине ужасная картина. Весь двор и даже крыльцо были устланы мертвыми телами. Тошнотворный запах тления уже завладел этим злосчастным местом. Из дома доносились стоны и крики раненых, но двор… Двор был мертв. Ни одной живой души.
Графиня, пораженная этим зрелищем, встала в воротах как вкопанная. И вдруг чуть качнулась — не то от трупного духа, не то от ужаса. Михеич стянул с головы шапку, с которой не расставался даже в самые жаркие дни. Елена, несмотря на подступивший к горлу ком, нашла в себе силы преодолеть страх.
— Что стоишь? — обратилась она к мальчишке. — Показывай!
Опустив голову, он молча указал на телегу посреди двора. Была еще надежда, что этот шалопай обознался и принял за графа Мещерского кого-то другого. Виданное ли это дело, чтобы офицер, потомок знатного рода, оказался вот так на телеге с соломой посреди незнакомого двора, всеми забытый?
Денис Иванович лежал с широко открытыми глазами, устремленными в небо. Не было в его взгляде ни страдания, ни укора, разве что удивление пред вечным престолом, к коему устремилась его душа. Михеич, смахнув слезу и перекрестившись, закрыл глаза своему господину, шапкой отогнал от его застывшего лица жадных неторопливых мух, густо роившихся во дворе. Елена крепко обняла мать, прижалась к ней всем телом, ища защиты, но графиня не смогла устоять на ногах. С криком отчаянья повалилась наземь и зашлась рыданиями. Сама Елена плакала, не замечая этого. Она бросилась к матери, попыталась поднять ее дрожащими слабыми руками, а в голове у нее стучало: «Вот это война! Вот это уже война!»
На крик Антонины Романовны из дома вышел монах с изможденным лицом. Вроде бы не старый, но волосы и борода седые. Руки его были в крови, по лицу крупными каплями катился пот. Монах послал мальчика к колодцу за водой. Антонина Романовна пила прямо из ковша, и было слышно, как стучат в лихорадке ее зубы. Елена гладила матушку, ласкала, но та никак не могла уняться. От монаха они узнали, что граф скончался еще вчера вечером. А ночью доктор и сестра милосердия на случайно подвернувшейся подводе увезли несколько раненых, безнадежных оставили здесь умирать.
— Пришли последние времена, — заключил монах свой грустный рассказ. — Некому лечить раненых, некому отпевать усопших… Доктора убегают от больных, священнослужители — от своих прихожан…
Преосвященный Августин, архиепископ Московский, бежал, захватив по приказу царя иконы Иверской и Владимирской Богоматери. Его кортеж застрял на Владимирской дороге среди бесконечных обозов и карет. Вид растерянного, напуганного до смерти архипастыря не украшал и без того позорное бегство. Москвичи, не стесняясь, бросали ему прямо в лицо слова укоризны, осыпали ругательствами. Вслед за Августином предались бегству все без исключения священники, несмотря на то что в городе оставалось около двадцати тысяч жителей и примерно столько же раненых. «Сорок сороков» осиротели. Никогда еще Москва не была такой беззащитной, кощунственно брошенной на поругание врагу. Даже в летописях времен разгула татар, когда русские священники подвергались жесточайшей опасности, не найдешь подобных примеров трусости и малодушия.
