Морис Дрюон - Узница Шато-Гайара
Еще и сегодня развалины этой грозной твердыни приковывают к себе взгляд человека, тревожат его воображение. Наряду с Крак-де-Шевалье в Ливане и башнями Румели-Гиссар на Босфоре смело можно назвать в числе памятников военной архитектуры Средневековья и крепость Шато-Гайар.
Созерцая эти сооружения, воздвигнутые с целью охранять уже завоеванные земли или угрожать соседям, невольно обращаешься мыслью к тем людям, которые отделены от нас всего лишь пятнадцатью-двадцатью поколениями, к тем людям, которые возвели эти цитадели, укрывались и жили за этими крепостными стенами, разрушали эти крепостные стены.
В описываемую нами эпоху замок Шато-Гайар насчитывал всего сто двадцать лет. По приказу короля Ричарда Львиное Сердце его построили в течение двух лет, в обход договоров и с целью грозить отсюда королю Франции. Увидев свое детище, воздвигнутое на утесе, сверкающее белизной свежей каменной кладки, опоясанное двойным кольцом крепостных стен, с верками, спускаемыми решетками, амбразурами, с тринадцатью башенками и главной двухэтажной башней, Ричард воскликнул: «Какой веселый замок!» – откуда и пошло название Шато-Гайар [1].
Десять лет спустя Филипп-Август вместе с прочими нормандскими землями отобрал у Ричарда и его любимую крепость.
С тех пор Шато-Гайар перестала быть военной крепостью, ее превратили в королевскую тюрьму.
Здесь заточали важных государственных преступников, чью жизнь король желал сохранить ценой вечного лишения свободы. Тому, за кем убирали подъемный мост Шато-Гайара, уже никогда не суждено было увидеть белый свет.
Целый день над башнями с карканьем кружилось воронье: зимними ночами у подножия крепости выли волки. Только направляясь в часовню слушать мессу, узник ненадолго покидал свою темницу и по окончании службы вновь возвращался туда, где ждала его смерть.
Ныне – в последнее утро ноября 1314 года – крепость Шато-Гайар со всеми ее укреплениями служила местом заключения для двух принцесс, и вся стража зорко стерегла двух женщин – одной из которых минул двадцать один год, а другой восемнадцать, – двух кузин Маргариту и Бланку Бургундских, бывших жен сыновей Филиппа Красивого, уличенных в прелюбодеянии с королевскими конюшими и заточенных после неслыханного еще при дворе Франции скандала здесь навеки.
Часовня помещалась внутри второго кольца укреплений. Была она высечена в самой скале, там царил мрак, там царил холод: два-три окошка да голые стены.
Перед алтарем стояло всего лишь три сиденья: два слева предназначались для принцесс и одно справа – для коменданта крепости.
В это утро в глубине часовни выстроилась стража, на лицах лучников застыло привычное выражение скуки, словно их отрядили за фуражом для коней.
– Братия, – возгласил капеллан, – вознесем моления свои с особым благочестием и рвением.
Он откашлялся, помолчал немного, как будто та важная весть, что собирался он сообщить своей немногочисленной пастве, повергала и его самого в смятение.
– Господь бог призвал к себе нашего возлюбленного короля Филиппа, – начал он. – Печаль великая над всем королевством.
Обе принцессы разом повернули друг к другу свои личики, полускрытые оборками чепцов из небеленого холста.
– Пусть те, кто хулил или порицал его, раскаются в сердце своем, – продолжал капеллан, – пусть те, кто таил при жизни обиду против него, вознесут заупокойные моления об усопшем, ибо любой человек, велик ли он или ничтожен, равно нуждается в милосердии, представ перед судом господним...
Принцессы упали на колени и склонили головы, желая скрыть свою радость. Они уже не чувствовали холода, они забыли обо всех своих страхах и бедах: безбрежная волна надежды оживила их сердца; и если они обращались сейчас к богу, то лишь затем, чтобы возблагодарить создателя, избавившего их от свекра-тирана. Впервые за семь месяцев, прошедших со дня их заключения в Шато-Гайаре, к ним дошла с воли добрая весть.
Стражники, толпившиеся в глубине часовни, перешептывались, задавали друг другу вполголоса вопросы, переминались с ноги на ногу – словом, подняли вовсе не подобающий случаю шум.
– А вдруг возьмут да выдадут нам по медному грошу?
– С какой это радости – оттого, что король помер?
– Да мне говорили, так принято.
– Держи карман шире, за мертвого ничего не дадут, вот, может, за нового помазанника еще раскошелятся.
– А как звать нового короля?
– Людовик Святой был по счету девятый, стало быть, выходит, наш будет зваться Людовиком X.
– А будет он хоть воевать? Надоело в этой дыре сидеть без толку!
Комендант крепости обернулся и грубо приказал:
– Молиться!
Но и самого коменданта терзали заботы, ибо старшая из вверенных ему узниц приходилась супругой его величеству Людовику Наваррскому, восшедшему ныне на престол. «Вот теперь и стереги королеву Франции», – шептал про себя комендант крепости.
Не так-то просто состоять тюремщиком при особах царствующего дома; и, пожалуй, самые скверные часы в своей жизни провел комендант Робер Берсюме по милости двух наголо обритых узниц, которых доставили сюда в конце апреля под эскортом сотни лучников во главе с Алэном де Парейлем, на повозках, обтянутых черной материей. Пусть польщено тщеславие, но зато сколько тревог, сколько хлопот! Две молодые женщины, такие молодые, что, как бы они там ни нагрешили, невольно поддаешься чувству жалости... и красивые, даже в уродливых своих рубищах, такие красивые,что трудно, встречаясь с ними изо дня в день в течение семи месяцев, сохранять спокойствие. Соблазнят ли они кого-нибудь из стражников, убегут ли из темницы, повесится ли одна из них, подцепят ли обе какую-нибудь смертельную болезнь, или внезапно произойдет в их судьбе неожиданный поворот (с этими придворными интригами всего жди!) – во всех случаях виноват будет он, виноват, что обращался с ними слишком сурово или, наоборот, слишком мирволил им – словом, покуда они здесь, на повышение в должности рассчитывать нечего. А ведь ему, как и капеллану, узницам и стражникам, ничуть не улыбается мысль окончить свои дни и свою карьеру в этой цитадели, обвеваемой всеми ветрами, окутанной всеми туманами, построенной с расчетом на две тысячи солдат и насчитывающей в своих стенах только полтораста, в этой цитадели, возвышающейся над долиной Сены, в проклятом этом краю, где даже война обходит их стороной.
«Тюремщик королевы Франции, – твердил про себя комендант, – этого только недоставало».
Никто не молился, но каждый с самой богомольной миной следил за службой, думая о себе и о своих делах.
– Requiem oeternam dona eis domine... [2] – выводил капеллан нараспев.
