"Княгиня Ольга". Компиляция. Книги 1-19 (СИ) - Дворецкая Елизавета Алексеевна

– Ётуна мать, вы же ей не позволили?

– Нет, конечно, – с серьезным видом успокоил его Бер. – Нам требовался кто-то, кто знает Игморову братию в лицо, так что дать ей умереть было бы глупо.

– Ты, демонио месемврино [820]… – Торлейв нахмурился.

– Ого! – Бер восхитился. – Лют говорил, что ты знаешь по-гречески.

– Лют говорил тебе обо мне?

– Да… когда мы с ним пересчитывали, кто из наших имеет право мстить.

Сказав это, Бер взглянул в глаза Торлейву, стараясь уловить его первое чувство при этом слове, где слились жар огня и звон железа, – месть.

Красивый, щеголеватый, умеющий держаться по-княжески киевский брат понравился Беру, но эта же его красота внушала недоверие. Не слишком ли они там изнежились, кияне, нахватались от греков всякого… Лют упоминал, что Мистина высоко ценит Торлейва сына Хельги, но Бер предпочитал составлять о всяком свое мнение. Сбитые костяшки пальцев, как он уже заметил, засохшая ссадина на переносице говорили о том, что нрава Торлейв неробкого, но все же возня в Карачун – не то, что бой кровной мести, из которого живым выходит только один.

Торлейв слегка переменился в лице, но промолчал.

– Ну? А ты? – все же спросил Бер. – Считаешь ли ты своей обязанностью мстить за своего брата Улеба, или вы там в Киеве согласны, что это дело Святослава? Что ему одному решать, брать за кровь Улеба серебром или кровью убийц?

Торлейв мотнул головой и беззвучно выбранился: сложно было так сразу объяснить, кто что об этом думает. На уме у него была Прияна, и это мешало ему изложить едва знакомому брату, что он думает о Святославе.

– Или ты крещеный и вовсе не желаешь браться за месть? – не без вызова продолжал Бер; Торлейв отметил, что у его нового брата, при всей любезности его повадок, твердый нрав и склонность ломить напрямую. – Я слышал, что крещеные люди отказываются от древних обычаев благородных людей.

– Я крещеный. – Торлейв извлек из-под рубахи золотой крест на цепочке. – Но моего долга это не касается. Кстати, Улеб тоже был христианином.

– Я знаю. Мы так и сказали Правене: они все равно на том свете не встретятся, если она сейчас умрет по доброй воле.

– Она сама крещена и в Киеве ходила в церковь – пока та не сгорела. У нас в Киеве все люди Эльги крестились. Кроме Свенельдича-старшего, но о нем отдельный разговор. Эльга сто́ит, чтобы идти за ней, как за конунгом на поле боя, а боги как-нибудь разберутся. Так что с Правеной? Я ее всю жизнь знаю. – При мысли о сероглазой темнобровой девушке по губам Торлейва скользнула нежная улыбка. – Она всегда у нас из лучших девок была – и красивая, и толковая.

– Она еще и смелая, как богиня Скади. Ты любишь рассказы о драугах [821]?

– Да кто ж не любит!

– Ладно, про это чуть позже. Как стемнеет, сподручнее будет бояться, понимаешь? Ну, а что было в Киеве? Как вы узнали?

Торлейв принялся рассказывать, как Святослав с дружиной вернулся в Киев и как его там приняли. По мере его рассказа суровость в чертах Бера смягчалась: он был рад убедиться, что родовой долг, который был для него важнее всего на свете, киевские родичи понимают не хуже.

За одним исключением – самым важным.

– Стало быть, Святослав и перед матерью отказался за Улеба мстить? – нехорошо усмехаясь, уточнил Бер.

Серо-голубые глаза его приобрели жесткое, враждебное выражение: дескать, добра я и не ждал.

– Он пытался выкупить их жизнь. Но не думай, что Мстислав Свенельдич согласился Улеба продать. Он сказал: принимая вину Игмора на себя, Святослав по доброй воле глотает стрелу. Скорее всего, он сам не знает, почему так поступает. Его толкает на это Один. Хотя даже его жена… княгиня Прияслава… она тоже хотела, чтобы месть пала на Игмора и тем Святослав был бы от нее избавлен. Он сам противится своему спасению…

– Но никто не спасет обреченного, – жестко закончил Бер. – Никогда бы не подумал, что стану лучшим другом Святославу… Но я чуть было не спас его, если, как ты говоришь, Игмор может стать искупительной жертвой за братоубийство.

– Спас? – Торлейв поднял брови. – Это как?

– Весь остаток того лета, до первого снега, я гонялся по Мерянской реке за Игморовой братией. Из семи человек к началу зимы в живых остались только двое – сам Игмор и Красен.

– Да ну? – выдохнул потрясенный Торлейв. – А пятеро уже… Рассказывай!

Во дворе темнело, когда Бер изложил свою сагу до того дня, когда уехал с озера Мерон. Херстейн уже заменил кувшин пива на новый и дважды подносил в кружок хирдманов полные миски жареной рыбы и каши из полбы, но братья смотрели только друг на друга.

– Ты просто Сигурд Убийца Дракона, – сказал Торлейв. – Пока мы не сделали ничего, ты прикончил троих из пяти.

– Вы и не могли ничего сделать, раз уж они были в наших краях, а не в Киеве. Но все дело в Игморе. Он все это придумал, он держал один из трех мечей, которыми рубили Улеба. Пока он жив, мы не можем считать месть свершенной. Я собирался отсюда послать гонца в Киев, рассказать Люту и его брату о наших делах, чтобы они сами решали, как быть дальше. Мой отец сказал… сказал, что я сделал уже достаточно много и Один не рассердится, если я оставлю часть этих подвигов другим родичам… Но если, как ты говоришь, Мстислав Свенельдич отказался от мести за себя и своих сыновей…

– За меня – нет, – быстро вставил Торлейв. – Меня его клятва не касается, я ж ему не сын. Мы вовсе по крови не родня – я племянник Уте, а не ему.

– Когда мы с Алданом гонялись за Игморовой братией, их было всего пять человек, и то они разделились. Сложно было их найти, а уж взять – легко, как лягушек в луже…

– Ты чудом стрелу в грудь не получил, пока мирно сидел у костра! Лягушки так не делают.

– Но теперь у Игмора с Красеном новая дружина из мерян, человек тридцать. Ну, это, знаешь, молодые парни, которым надо показать себя, прежде чем жениться.

– Как здешние вилькаи.

– Да. И он увел их куда-то в леса, статочно, на юг. Он стал куда сильнее, чем в начале нашей погони. И теперь мы точно знаем… что ему помогает валькирия, а значит, Один на их стороне.

Торлейв выразительно поднял брови, будто услышал заведомо неверную речь. Бер тоже замолчал и тоже поднял брови: что не так? Торлейв молча показал большим пальцем себе за плечо, где слышал голос Агнера: пока молодые вожди разговаривали между собой, тот на северном языке травил свои сарацинские байки Беровым хирдманам.

– Видишь этого человека? Одноглазого такого? Он тебе никого не напоминает?

Бер озадачено промолчал: конечно, ему не приходилось долго думать, кого напоминает Агнер, но что Торлейв этим хочет сказать?

– Ты имеешь в виду…

– Агнер объявился в Киеве год назад и с тех пор кто-то вроде моего воспитателя. На прошлый Ярилин день он спас мне жизнь, иначе мне без всякой славы перерезали бы горло. Он – человек Одина, это ясно как день.

– С нами был человек Одина… – пробормотал Бер, вспомнив Вальгеста. – Я тебе потом расскажу… когда ты уже будешь точно знать, что я не лгун и не безумец.

– Ну и теперь с нами человек Одина. И мой уж верно не хуже того прежнего.

– Чтобы преследовать Игмора дальше, нужно больше людей, – заговорил Бер, лишь в душе отметив, как сладка ему эта речь, дающая понять, что Торлейв разделяет его устремления. Тот все-таки дал ответ на вопрос, бывший для Бера всего важнее в этом новом знакомстве, и они сами не заметили, как встали на одну лыжню. – И я совсем уж было собрался последовать совету моего мудрого отца, но…

– Но что?

– Уже здесь, в Смолянске, я кое-что узнал, и это… навело меня на некие мысли.

– Что ты узнал?

– Я и приехал, чтобы выяснить точнее. Отец сказал, здесь сидят какие-то вятичи…

Торлейв невольно встрепенулся, и Бер это заметил.

– Что такое?

– Ничего. Продолжай. Да, здесь были вятичи, трое, с Оки.

– Были? – Бер от досады изменился в лице. – Их уже нет?