Сальтеадор - Дюма-отец Александр

— Признаюсь, милая моя Хинеста, я об этом подумал.

— Прежде всего, кто тебе сказал, что Египет был воображаемым государством, кто сказал, что та, которую прозвали Николис Прекрасной — царица Савская, — не была настоящей королевой, равной королю, ведущему род от Максимилиана, императора Австрийского?

— Да кем же приходится тебе Филипп Красивый? — спросил Фернандо.

Хинеста перебила его:

— Филипп Красивый — отец короля дона Карлоса, который завтра должен прибыть в Гранаду. Нельзя терять время на разговоры — я спешу. Я буду умолять короля о том, в чем он, пожалуй, откажет дону Иниго.

— Как, ты отправляешься в Гранаду? — ужаснулся Фернандо.

— И сейчас же!.. Жди меня здесь.

— Да ты с ума сошла, Хинеста I — Вот здесь, в уголке, запас фиников. Я вернусь скоро, тебе хватит. А воды предостаточно за пещерой — сам видишь.

— Хинеста, Хинеста, я не потерплю, чтобы ты ради меня…

— Послушай, Фернандо, если ты меня задержишь хоть на минуту, огонь помешает мне добраться до потока.

— Но ведь преследователи, которые опоясали огнем горы, зная, что там мое убежище, вряд ли позволят тебе пройти.

Вдруг они обидят тебя, вдруг убьют!

— Нет, они ничего не сделают девушке, захваченной пожаром в горах, — ведь она спасается бегством со своей козочкой вдоль русла.

— Да, это верно, ты права, Хинеста, — воскликнул Фернандо. — Ну, а если тебя схватят, пусть это будет вдали от меня.

— Фернандо, — промолвила девушка взволнованным голосом, — если бы я сомневалась в том, что спасу тебя, я бы осталась, умерла бы вместе с тобой, но я уверена, что добьюсь своего. Идем, Маза…

И, не дожидаясь его ответа, она выскользнула из пещеры, легкая, как сновидение, и побежала вниз по склону горы, перебирая ножками, совсем как ее козочка, и мигом, словно горный дух, спустилась в пропасть.

Фернандо склонился над тесниной и все следил глазами за девушкой, пока она не добежала до воды; он видел, как она перескакивает с камня на камень. И вот она скрылась меж двух огненных скал, вздымавшихся по обеим сторонам ущелья.

XII. КОРОЛЬ ДОН КАРЛОС

Пока попрощаемся с Фернандо, пусть он отдохнет, избежав опасности, — ведь ему угрожает другая, пожалуй, еще более страшная; а мы пойдем вслед за Хинестой и, соскользнув, как она, по склону скалы, раскаленной от пламени пожара, охватившего горы, добежим до ручья, вдоль русла которого она пошла, исчезнув за его излучиной.

Ручей этот, как мы говорили, течет на протяжении трех-четырех миль, затем становится небольшой речкой и впадает в Хениль между Армиллой и Санта-Фе.

Впрочем, мы, как сделала и Хинеста, покинем его берега и свернем приблизительно за одно лье до Армиллы, в том самом месте, где поток проносится под каменным мостом, по которому проходит дорога из Гранады в Малагу.

Тут уже нечего бояться, что мы заблудимся: дорога эта заслуживает названия дороги только на том отрезке, что ведет от Малаги до Касабермехи, а дальше она превращается в тропу, местами еле заметную, пересекает сьерру, сбежав по восточному склону горы, расширяется и снова от Гравиа-ла-Гранде становится дорогой.

В Гранаде сегодня — великий праздник: на тысячах ее башен вывесили знамена Кастилии и Арагона, Испании и Австрии, семьдесят тысяч ее домов приукрасились, а триста пятьдесят тысяч горожан — ведь за двадцать семь лет, с тех пор как Гранада вышла из-под власти мавританских королей и попала под власть королей христианских, она потеряла почти пятьдесят тысяч жителей, — так вот, триста пятьдесят тысяч горожан выстроились на улицах, что ведут от ворот Хаена, через которые въехал король дон Карлос, до дворцовых ворот Альгамбры, где для него приготовлены апартаменты в покоях, которые четверть века тому назад, сокрушаясь, покинул король Буабдил.

По затененному склону, прорезанному пологой дорогой, что поднимается на вершину Солнечной горы, где высится крепость и красуется Альгамбра — дворец, выстроенный мастерами Востока, — теснилась такая многочисленная толпа, что ее с трудом сдерживали солдаты стражи, стоявшие цепью, — они то и дело угрожали алебардами, заставляя зевак вернуться на место, ибо все увещевания были тщетны.

В те времена по обеим сторонам дороги, журча, протекали по каменистому ложу прохладные ручьи, и чем погода была жарче, тем становились они многоводнее, ибо еще накануне их воды белой снежной мантией лежали на плечах Муласена, в те времена, повторяем мы, этот склон еще не был застроен, и только позже дон Луис, маркиз Мендоса — глава рода Мондехар, — соорудил у самой дороги в честь властелина с рыжими волосами и русой бородой водомет, украшенный гербами, извергающий исполинский сноп воды, что вздымался вверх, рассыпаясь алмазной пылью, и низвергался ледяным дождем; капли воды сверкали огнем в листве молодых буков, ветви которых переплелись шатром и не пропускали света.

Разумеется, жители Гранады из учтивости выбрали для молодого короля из двадцати — тридцати дворцов своего города именно этот чертог, куда идет такая тенистая дорога — от ворот Гранады, где начинаются владения Альгамбры, до Ворот правосудия, что ведут в крепость, и позаботились о том, чтобы солнечные лучи не слепили его, и если б не трескучая песенка цикад и не резкое стрекотание сверчков, король, пребывая здесь, всего в шестидесяти лье от Африки, пожалуй, вообразил бы, что очутился в прохладных, тенистых рощах любезной его сердцу Фландрии.

Правда, он тщетно искал бы по всей Фландрии такие врата, какие в конце 1348 года христианского летосчисления были возведены по повелению короля Юзефа-Абдулы Хаджара и обязаны своим названием — а зовутся они Вратами правосудия — обычаю, принятому у мавританских властителей творить суд на дворцовом крыльце.

Мы говорим «врата», а правильнее было бы назвать их «башня», ибо это настоящая башня — четырехгранная, высокая, прорезанная большой аркой в форме сердца; над аркой король дон Карлос мог бы созерцать как бы пример изменчивости житейских судеб — мавританские изображения ключа и руки, и если б возле дона Карлоса был его мудрый наставник Адриан Утрехтский, то наставник объяснил бы ему, что ключ должен напоминать изречение из Корана, которое начинается такими словами: «Он отворил», — протянутая же длань заклинает от «дурного глаза», принесшего немало бед арабам и неаполитанцам. Но если б король обратился не к кардиналу Адриану, а к любому мальчишке, причем по оливково-смуглому цвету его лица, огромным бархатистым глазам и гортанному голосу он бы догадался, что малыш принадлежит к мавританскому племени, которое вскоре он, дон Карлос, начнет преследовать, а его преемник — Филипп II — окончательно изгонит из Испании, то мальчуган, потупившись и вспыхнув от застенчивости, ответил бы, что и рука, и ключ вырезаны в память о словах пророка древности, предсказавшего, что Гранада попадет во власть христиан лишь тогда, когда рука возьмет ключ.

И набожный король Карлос, осенив себя крестным знамением, презрительно усмехнулся бы, услышав о всех этих лжепророках, которых господь бог христиан беспощадно опроверг благодаря блистательной победе Фердинанда Арагонского и Изабеллы Кастильской — его деда и бабки.

Проехав через эти — можно было бы сказать — небесные ворота, ибо снизу кажется, будто они ведут прямо в небеса, король дон Карлос очутился бы на обширной площади Лос-Альхибес и, сидя верхом на лошади, приблизился к невысокой стене, чтобы взглянуть на мавританский город, утонувший в море зелени, чуждый ему город, в котором он пробыл лишь несколько дней; на дне долины он увидел бы реку Дарро, пересекающую Гранаду, и Хениль, огибающую город, — Хениль, что отливает серебром, и Дарро, что сверкает золотом; король проследил бы взглядом, куда бегут дальше обе реки по обширной долине, хранящей старое название «Вега» , пробиваясь через заросли кактусов, фисташковых деревьев и олеандров; то здесь, то там реки исчезают и вновь появляются, извиваясь тонкими, блестящими нитями, будто те шелковистые паутинки, что осенние ветры срывают с веретена божьей матери.