Александр Крашенинников - Слуга злодея
Купец Разгонов убил всех своими тазами. А Вертухину была, видно, судьба задохнуться под Домной. Он колотил в таз кулаками, бил спиной, встав на четвереньки, потом плечом, одним и другим, потом пятками. Домна сидела мертво — покойно и безответно.
Было слышно, как распахнулась дверь и Белобородова потащили наружу. В бане стало тихо, одна лишь купчиха сопела, намыливая свое гигантское тело, бескрайнее, как ненависть к ней Вертухина.
Вертухин хватал воздух ртом, как рыба, и ждал близкой погибели.
Глава четырнадцатая
Совет в предбаннике
Предбанник у Разгонова был теплый, зимний да с широкими лавками да с бочонком квасу да с целой дюжиной халатов — Разгонов крепко надеялся, что щедротами спасет от злоумышленников хотя бы часть своего достатка. Но разбойники и людишки, кои им прислуживали, к халатам и лавкам отнеслись с небрежением и повалились на пол, как скот в конюшне.
— Сообразно Табели о рангах чин поручика есть то же, что губернский секретарь, — говорил Лазаревич, попав под лавку меж Кузьмой и Варварой Веселой. — Это есть двенадцатый класс, ниже коего располагаются только два: провинциальный секретарь да коллежский регистратор…
— Самый подлый чин, — сказал Кузьма. — Один такой в Казани взял у меня два рубля за бумагу, что я ханского роду Мурзы.
— Да разве ты татарин?!
— Я не татарин, но мог бы записать и за один рубль. Подлое сословие. Хуже только коллежский асессор.
— Да чем же коллежский асессор хуже? — изумился Лазаревич. — Вить он выше стоит!
— В Екатеринбурге сей Кузьма просил у асессора Мутовкина работу, дабы наживна была и дабы не работать, а только деньги брать, — отозвался из-под другой лавки Калентьев, не сумевший ничего разузнать про Вертухина, как еще месяц назад задавал ему Лазаревич, но все проведавший про Кузьму. — Мутовкин определил его собирать недоимки.
— И что? Замечательная работа — только деньги брать.
— Его в первом же дворе поколотили пустым помойным ведром.
— Злонравный и нерадивый чин, — сказал Кузьма. — Боле вы о нем при мне не говорите!
— Губернскому секретарю или поручику не под стать посланцем Санкт-Петербурга быть, — возвратился Лазаревич к началу разговора. — Чин не тот.
— Да какому худосмыслу вспало на ум, что Минеев сюда из Санкт-Петербурга послан?! — язвительно повернув голову в сторону Кузьмы, поддержал хозяина Калентьев. — Ежели он еще под крепостью Магнитной убит, как полковник Белобородов сказывал, — он привстал, дабы посмотреть на полковника Белобородова.
Белобородов лежал пластом, и прислуга Разгонова обкладывала его принесенным с улицы снегом, дабы он очухался от лечения Лазаревича. Полковник стал похож на тающий по весне сугроб, но признаков жизни не подавал.
— Мы теперь имеем три поручика Минеева, — сказал Лазаревич. — Один — белобородовский Минеев, который хулу возводил на страну турецкую. Его убили под крепостью Магнитной. Другой — Минеев самого Минеева. Этот был в отряде генерала Деколонга и его взяли в плен сообщники Белобородова, но он сумел бежать и добрался до Билимбаевского завода, — Лазаревич тоже приподнял голову, дабы проверить, все еще мертвым лежит его пациент или уже очухался. — Третий — Фетиньин Минеев. Он прибыл на наш завод с Яика и оказался женщиной.
Калентьев, лежавший на украденном им подносе, коего он именовал не иначе, как «дар сибирский», поднялся, положил поднос на лавку и сел на него. Дар сибирский отозвался на приветствие его задницы приятной шершавостью.
— Что же сии обстоятельства говорят? — спросил он, преданно глядя на Лазаревича.
Лазаревич, прохладившийся на полу, также поднялся.
— Из сей диспозиции следует, что сочинитель каждого из трех вымыслов есть служитель той стороны, коей это выгодно.
Следом за Лазаревичем встали с полу и сели по лавкам остальные. Не было только Рафаила, по предложению Лазаревича ушедшего за касторкой как вторым после веников средством от всех болезней. Да Белобородов по-прежнему лежал мертвецом.
В предбаннике остались теперь только свои люди, из Билимбая, если не считать служителей, коих Разгонов приставил помогать разбойникам в бане. Но те не интересовались ни поручиком, ни генералом Деколонгом, ни крепостью Магнитной, а единственно тем, будет ли им от Разгонова бражка и сколько будет.
— Где господин Вертухин? — спросил вдруг Кузьма, оглядываясь на дверь бани.
— Он на попечении Домны, — ответил Лазаревич. — Я нахожусь во мнении, что она мнет его кулаками, дабы кровь разогнать.
— Османская империя государство превеликое, — успокоившись, сказал Кузьма. — И дела его велики, как Черное море. Турецкий офицер не может быть женщиной, поелику женщина не горазда на дела великие. Бусурманская вера темна и кровава. Женщину побьют камнями, буде она оденется воином.
— Следственно, Минеев был не посланец Санкт-Петербурга? — повернулся Лазаревич к Калентьеву. — И не пособник турецкий? — он оборотился к Кузьме. — Кто же он?
— Кто быв поручик Минеев, на то есть божий промысл, — сказал Кузьма. — Не ты ли сам, любезный сударь, сказывал, что Минеев — посланец государыни Екатерины Второй?
Лазаревич махнул на Кузьму рукой, как на человека, совсем угоревшего и говорящего непристойно и со всею невежеской дерзостию.
— С твоих слов сие утверждалось, с твоих слов, — он возвысил голос. — Третьего дня в шинке ты сказывал сведения, что поручик Минеев держит при себе тайные записи, изобличающие его как пособника турецкого. Дела же его свидетельствуют, что он посланец санкт-петербургской.
Тут настало время Кузьме умолкнуть.
Но его натура путешественника по бедствиям человеческим не могла долго противиться молчанию, и он опять заговорил:
— Есть божий промысл, кто таков Минеев. Но у нас нужда знать, кто его убил и почему.
Он повернулся к Фетинье, забившейся в угол. Краска с ее занавески окончательно сошла, обнажив природный цвет ткани, и Фетинья сидела в темном предбаннике белой лебедушкой.
Она пребывала в самом незаметном месте, но теперь ее узнали все, и это ужасало ее.
— Скажи нам, Фетиньюшка, влюблен ли был в тебя несчастный или всего лишь домогался красоты твоей?
— Влюблен, — еле слышно отвечала Фетинья.
— Но влюблена в тебя и вот эта сударыня, — Кузьма судейским жестом показал на Варвару Веселую, чьи острые костлявые члены торчали в полутьме, как угрозы здоровью всякого, кто скажет о ней худое слово. — Она влюблена так, что у нее глаза лезут на лоб, ежели кто с ласкою подойдет к предмету ее страсти.
